Сорок пять

— Госпожа де Монпансье.

Д’Эпернон рассмеялся:

— Бедная герцогиня — чего только ей не приписывают!

— Меньше, чем она намеревается сделать.

— И этим она занимается в Суассоне?

— Герцогиня в Париже.

— В Париже?

— Могу ручаться в этом, ваша светлость.

— Вы ее видели?

— Да.

— То есть вам так показалось.

— Я имел честь с нею беседовать.

— Честь?

— Я ошибся, господин герцог. Несчастье.

— Но, дорогой мой, не герцогиня же похитит короля!

— Именно так, ваша светлость.

— Она сама?

— Собственной персоной, с помощью своих клевретов, конечно.

— А откуда она будет руководить похищением?

— Из окна монастыря святого Иакова, который, как вы знаете, находится у дороги в Венсен.

— Что за чертовщину вы несете!

— Правду, ваша светлость. Все меры приняты к тому, чтобы носилки остановились в то время, когда они поравняются с монастырем.

— А кто принял эти меры?

— Увы!

— Да говорите же, черт побери!

— Я, ваша светлость.

Д’Эпернон так и отскочил:

— Вы?!

Пулен вздохнул.

— Вы участвуете в заговоре и вы же доносите? — продолжал д’Эпернон.

— Ваша светлость, — сказал Пулен, — честный слуга короля должен на все идти ради него.

— Что верно, то верно, вы рискуете попасть на виселицу.

— Я предпочитаю смерть унижению или гибели короля, вот почему я к вам пришел.

— Чувства эти весьма благородные, возымели вы их, видимо, весьма и весьма неспроста.

— Я подумал, господин герцог, что вы друг короля, что вы меня не выдадите и разоблачение, с которым я к вам пришел, обратите ко всеобщему благу.

Герцог долго всматривался в Пулена, внимательно изучая игру его бледного лица.

— За этим кроется и что-то другое, — сказал он. — Как ни решительно действует герцогиня, она не осмелилась бы одна пойти на такое предприятие.

— Она дожидается своего брата, — ответил Никола Пулен.

— Герцога Генриха! — вскричал д’Эпернон с ужасом, который был бы уместен при появлении льва.

— Нет, не Генриха, ваша светлость, всего лишь герцога Майенского.

— А, — с облегчением вздохнул д’Эпернон. — Но не важно: надо расстроить эти прекрасные замыслы.

— Разумеется, господин герцог, — сказал Пулен, — поэтому я и поторопился.

— Если вы сказали правду, сударь, то не останетесь без вознаграждения.

— А зачем мне лгать, ваша светлость? Какой мне в этом смысл, — я ведь ем хлеб короля. Разве я не обязан ему верной службой? Предупреждаю, если вы мне не поверите, я дойду до самого короля и, если понадобится, умру, чтобы доказать свою правоту.

— Нет, тысяча чертей, к королю вы не пойдете, слышите, мэтр Никола? Вы будете иметь дело только со мной.

— Хорошо, ваша светлость. Я так сказал только потому, что вы как будто колеблетесь.

— Нет, я не колеблюсь. Для начала я должен вам тысячу экю.

— Так вам угодно, чтобы об этом знали только вы?

— Да, я тоже хочу отличиться, послужить королю, и потому один намерен владеть тайной. Вы ведь мне уступаете ее?

— Да, ваша светлость.

— С гарантией, что все — правда.

— О, с полнейшей гарантией.

— Значит, тысяча экю вас устраивает, не считая будущих благ?

— У меня семья, ваша светлость.

— Ну так что ж, черт побери, я вам предлагаю тысячу экю.

— Если бы в Лотарингии узнали, что я сделал подобное разоблачение, каждое слово, которое я сейчас произнес, стоило бы мне пинты крови.

— Ну и что же?

— Вот потому-то я принимаю тысячу экю.

— К чертям ваши объяснения! Мне-то какое дело, почему вы их принимаете, раз вы от них не отказались? Значит, тысяча экю ваши.

— Благодарю вас, ваша светлость.

Видя, что герцог подошел к сундуку и запустил в него руку, Пулен двинулся вслед за ним. Но герцог довольствовался тем, что вынул из сундука книжечку, в которую и записал крупными и ужасающе кривыми буквами:

“Три тысячи ливров господину Никола Пулену”.

Так что нельзя было понять, отдал он эти три тысячи ливров или остался должен.

— Это то же самое, как если бы они уже были у вас в кармане, — сказал он.

Пулен, протянувший было руку и выставивший вперед ногу, убрал и то и другое, и это было похоже на поклон.

— Значит, договорились? — сказал герцог.

— О чем, ваша светлость?

— Вы и дальше будете ставить меня в известность?

Пулен заколебался: ему навязывали роль шпиона.

— Ну что ж, — сказал герцог, — ваша благородная преданность уже иссякла?

— Нет, ваша светлость.

— Значит, я могу на вас рассчитывать?

Пулен сделал над собой усилие.

— Можете рассчитывать, — сказал он.

— И все будет известно только мне?

— Так точно, только вам.

— Ступайте, друг мой, ступайте, тысяча чертей! Держитесь теперь, господин де Майен!

Он произнес эти слова, поднимая портьеру, чтобы выпустить Пулена. Затем, подождав, пока тот прошел через приемную и исчез, он поспешил к королю.

Король, устав от игры с собачками, играл теперь в бильбоке.

Д’Эпернон напустил на себя озабоченный вид, но король, поглощенный своим важным занятием, не обратил на это ни малейшего внимания. Однако видя, что герцог хранит упорное молчание, он поднял голову и окинул его быстрым взглядом.

— В чем дело, — сказал он, — что еще приключилось, Ла Валет? Умер ты, что ли?

— Дал бы Бог умереть, сир! — ответил д’Эпернон. — Я бы не видел того, что приходится видеть.

— Что? Мое бильбоке?

— Ваше величество, если королю грозят величайшие опасности, верноподданный не может не быть в тревоге.

— Снова какие-то опасности! Побрал бы тебя, герцог, самый черный дьявол!

При этих словах король удивительно ловко подхватил кончиком бильбоке шар слоновой кости.

— Значит, вы не ведаете о том, что происходит? — спросил герцог.

— Может быть, и не ведаю, — сказал король.

— Вас окружают сейчас злейшие враги, сир.

— Кто же, например?

— Во-первых, герцогиня де Монпансье.

— Ах да, правда. Вчера она присутствовала на казни Сальседа.

— Как легко вы говорите об этом, ваше величество!

— Ну а мне-то что за дело?

— Значит, вы об этом знали?

— Сам видишь, что знал, раз говорю.

— А что должен приехать господин де Майен, вы тоже знали?

— Со вчерашнего вечера.

— Значит, этот секрет… — протянул неприятно пораженный герцог.

— Разве от короля можно что-нибудь утаить, дорогой мой? — небрежно сказал Генрих.

— Но кто мог вам сообщить?

— Неужели тебе не известно, что у нас, помазанников Божьих, бывают откровения свыше?

— Или полиция.

— Это одно и то же.

— Ах, ваше величество, вы имеете свою полицию и ничего мне об этом не говорите! — продолжал уязвленный д’Эпернон.

— Кто же, черт побери, обо мне позаботится, кроме меня самого?

— Вы меня обижаете, сир.

— У тебя есть рвение, дорогой мой Ла Валет, и это большое достоинство, но ты медлителен, а это крупный недостаток. Вчера в четыре часа твоя новость была бы замечательной, но сегодня…

— Что же сегодня, ваше величество?

— Она малость запоздала, признайся.

— Напротив, видимо, для нее еще слишком рано и вам не угодно меня выслушать, — сказал д’Эпернон.

— Мне? Да я уж битый час тебя слушаю.

— Как? Вам угрожают, на вас собираются напасть, вам ставят западни, а вы не беспокоитесь?

— А зачем? Ведь ты организовал мне охрану и еще вчера утверждал, что обеспечил мое бессмертие. Ты хмуришься? Почему? Разве твои Сорок пять возвратились в Гасконь или же они больше ничего не стоят? Может быть, эти господа — как мулы: испытываешь их — они так и пышут жаром, купишь — еле-еле плетутся.

— Хорошо, ваше величество, вы сами увидите, что они такое.

— Буду очень рад. И скоро я это увижу?

— Может быть, раньше, чем вы думаете.

— Ладно, не пугай!

— Увидите, увидите, ваше величество. Кстати, когда вы едете за город?

— В лес?