Сорок пять

— Сент-Антуанские ворота, — добавил гасконец, тыча худым черным пальцем в карточку.

— Отлично. Порядок. Входите, — произнес г-н де Луаньяк, обрывая дальнейшую беседу с земляком. — Теперь вы, — обратился он ко второму.

Подошел человек в кирасе.

— Ваша карточка? — спросил Луаньяк.

— Как, господин де Луаньяк, — воскликнул тот, — неужто вы не узнаете сына одного из ваших друзей детства? Я так часто играл у вас на коленях!

— Не узнаю.

— Я Пертинакс де Монкрабо, — продолжал с удивлением молодой человек. — Вы меня не узнали?

— На службе я никого не узнаю, сударь. Вашу карточку!

Молодой человек в кирасе протянул карточку.

— “Пертинакс де Монкрабо, 26 октября, ровно в полдень, Сент-Антуанские ворота”. Проходите.

Молодой человек, немного ошалевший от подобного приема, прошел и присоединился к Пердикка, который дожидался у ворот.

Подошел третий гасконец, тот, с которым были женщина и дети.

— Ваша карточка? — спросил Луаньяк.

Послушная рука гасконца тотчас же погрузилась в ягдташ косульей кожи, болтавшийся у него на правом боку. Но тщетно: обремененный младенцем, который был у него на руках, он не мог найти требуемой бумаги.

— Что вы, черт побери, возитесь с этим ребенком, сударь? Вы же видите, что он вам мешает.

— Это мой сын, господин де Луаньяк.

— Ну так опустите его на землю.

Гасконец повиновался. Младенец заревел.

— Вы что, женаты? — спросил Луаньяк.

— Так точно, господин офицер.

— В двадцать лет?

— У нас рано женятся, вы хорошо это знаете, господин де Луаньяк, вы ведь женились в восемнадцать лет.

— Ну вот, — заметил Луаньяк, — и этот меня знает.

Тем временем подошла женщина с двумя малышами, уцепившимися за ее юбку.

— А почему бы ему не быть женатым? — спросила она, выпрямляясь и откидывая с загорелого лица волосы, слипшиеся от дорожной пыли. — Разве в Париже прошла мода жениться? Да, сударь, он женат, и вот еще двое детей, называющих его отцом.

— Да, но это дети моей жены, господин де Луаньяк, как и тот высокий парень, что держится позади нас. Подойди, Милитор, и поздоровайся с нашим земляком, господином де Луаньяком.

Заткнув руки за пояс из буйволовой кожи, подошел малый лет шестнадцати-семнадцати, сильный, ловкий, круглыми глазами и крючковатым носом похожий на сокола. На нем была плотная шерстяная вязаная накидка, замшевые штаны обтягивали мускулистые ноги. Чувственный рот оттеняли пробивающиеся усики.

— Это мой пасынок, Милитор, господин де Луаньяк, старший сын моей жены, она по первому мужу Шавантрад и в родстве с Луаньяками. Милитор де Шавантрад, к вашим услугам. Да поздоровайся же, Милитор.

И он тут же нагнулся к младенцу, который с ревом катался по земле:

— Помолчи, Сципион, помолчи, малыш, — приговаривал он, продолжая искать карточку по всем карманам.

Тем временем Милитор, вняв увещаниям отчима, слегка поклонился, не вынимая рук из-за пояса.

— Ради всего святого, дайте же мне вашу карточку, сударь! — нетерпеливо вскричал Луаньяк.

— Поди-ка сюда, Лардиль, и помоги мне — покраснев, обратился гасконец к жене.

Лардиль оторвала от своей юбки одну за другой вцепившиеся в нее ручонки и принялась шарить в сумке и карманах мужа.

— Хорошенькое дело! — молвила она. — Мы ее, видно, потеряли.

— Тогда придется вас задержать, — сказал Луаньяк.

Гасконец побледнел.

— Меня зовут Эсташ де Мираду, — сказал он, — за меня поручится мой родственник, господин де Сент-Малин.

— А вы в родстве с Сент-Малином? — сказал, несколько смягчившись, Луаньяк. — Впрочем, послушать вас, так вы со всеми в родстве! Ну ладно, ищите дальше, а главное — найдите.

— Ищи, Лардиль, пошарь в детских вещах, — произнес Эсташ, трясясь от досады и тревоги.

Лардиль нагнулась над небольшим узелком с тряпьем и стала перебирать вещи, что-то бормоча себе под нос.

Малолетний Сципион орал благим матом — его единоутробные братцы, видя, что предоставлены сами себе, развлекались, набивая ему в рот песок.

Милитор не двигался. Можно было подумать, что семейные невзгоды не касались этого здорового парня.

— Э! — вскричал вдруг г-н де Луаньяк. — А что там в кожаном кармане на рукаве у этого верзилы?

— Да, да, правда! — ликуя, закричал Эсташ. — Теперь я вспомнил: это же Лардиль придумала — она сама нашила карточку Милитору на рукав.

— Чтобы он тоже что-нибудь нес, — насмешливо заметил Луаньяк. — Фи, здоровенный теленок, а даже руки засунул за пояс, чтобы они его не обременяли.

Губы Милитора побелели от ярости, а на носу, подбородке и на лбу выступили красные пятна.

— У телят рук нет, — пробурчал он, злобно тараща глаза, — у них копыта, как кое у кого из известных мне людей.

— Замолчи! — произнес Эсташ. — Ты же видишь, Милитор, что господин де Луаньяк изволит шутить.

— Нет, черт побери, я не шучу, — возразил Луаньяк, — напротив, я хочу, чтобы этот дылда понял мои слова как следует. Будь он мне пасынком, я б его заставил тащить мать, брата, узел, и разрази меня гром, если я сам не уселся бы на него в придачу, да еще не вытянул бы ему уши подлиннее в доказательство того, что он настоящий осел.

Милитор уже терял самообладание. Эсташ забеспокоился. Но сквозь его тревогу проглядывало удовольствие от нанесенного пасынку унижения.

Торопясь покончить с осложнениями и спасти своего первенца от насмешек г-на де Луаньяка, Лардиль извлекла из кожаного кармана карточку и протянула ее офицеру.

Господин де Луаньяк взял ее и прочел:

— “Эсташ де Мираду. 26 октября, ровно в полдень, Сент-Антуанские ворота”. Ну, проходите, да смотрите не забудьте кого-нибудь из своих ребят, хороши они там или нет.

Эсташ де Мираду снова взял на руки малолетнего Сципиона, Лардиль опять уцепилась за его пояс, двое ребят постарше ухватились за материнскую юбку, и все семейство, за которым плелся молчаливый Милитор, присоединилось к тем, кто уже прошел проверку.

— Дьявольщина, — пробурчал сквозь зубы Луаньяк, наблюдая за тем, как Эсташ де Мираду с домочадцами проходит в ворота, — ну и солдатиков же получит господин д’Эпернон!

Затем, обращаясь к четвертому претенденту на право войти в город, он сказал:

— Ну, теперь ваша очередь!

Этот был без спутников. Прямой, как палка, он щелчками сбивал пыль со своей куртки серо-стального цвета. Усы, похожие на кошачьи, зеленые сверкающие глаза, сросшиеся брови, нависавшие над выступающими скулами, и тонкие губы придавали его лицу то выражение недоверчивости и скуповатой сдержанности, по которому узнаешь человека, одинаково тщательно скрывающего и дно своего кошелька, и глубины своего сердца.

— “Шалабр, 26 октября, ровно в полдень, Сент-Антуанские ворота”. Хорошо, идите! — сказал Луаньяк.

— Я полагаю, дорожные издержки должны быть возмещены? — кротким голосом спросил гасконец.

— Я не казначей, сударь, — сухо ответил Луаньяк. — Я пока только привратник. Проходите.

Шалабр отошел.

За Шалабром явился юный белокурый всадник. Вынимая карточку, он выронил из кармана игральную кость и несколько карт.

Он назвался Сен-Капотелем, и, так как это было подтверждено карточкой, оказавшейся в полном порядке, последовал за Шалабром.

Оставался шестой, которого самозваный паж вынудил спешиться. Он протянул г-ну де Луаньяку карточку. На ней значилось:

“Эрнотон де Карменж, 26 октября, ровно в полдень, Сент-Антуанские ворота”.

Пока г-н де Луаньяк читал, паж, тоже спешившийся, старался не показывать лица, для чего подтягивал и без того отлично закрепленные поводья лошади своего мнимого господина.

— Это ваш паж, сударь? — спросил де Луаньяк у Эрнотона, указывая пальцем на юношу.

— Вы же видите, господин капитан, — сказал Эрнотон, которому не хотелось ни лгать, ни выдавать юношу, — вы видите, он взнуздывает моего коня.

— Проходите, — сказал Луаньяк, внимательно осматривая г-на де Карменжа, лицом и фигурой пришедшегося ему по нраву, видимо, больше других.