Сорок пять

— Он обратился с расспросами к оркестру. Да вот, слышишь, он опять заговорил.

И действительно, Брике, решив во что бы то ни стало выяснить, в чем дело, поднялся с места, чтобы снова обратиться к дирижеру.

— Замолчите, вы, там, наверху, и убирайтесь к себе, — с раздражением крикнул Анн. — Серенаду вы, черт возьми, получили, говорить больше не о чем, сидите спокойно.

— Ах, серенаду, — ответил Шико с самым любезным видом. — Я хотел бы все-таки знать, кому она предназначается, эта моя серенада.

— Вашей дочери, болван.

— Простите, сударь, но у меня нет дочери.

— Значит, жене.

— Я, слава Тебе Господи, не женат!

— Тогда вам, лично вам.

— Мне?!

— Да, тебе, и если ты не зайдешь обратно в дом…

И Жуаез, переходя от слов к делу, направил своего коня к балкону Шико прямо сквозь толпу музыкантов.

— Черти полосатые! — вскричал Шико. — Если музыка предназначалась мне, кто же это давит моих музыкантов?

— Старый дурак! — проворчал Жуаез, поднимая голову, — если ты сейчас же не спрячешь свою гнусную рожу в свое воронье гнездо, музыканты разобьют инструменты о твою спину!

— Оставь беднягу, Анн, — сказал Бушаж. — Вполне естественно, что все это показалось ему странным.

— А чему тут удивляться, черт побери! Вдобавок, учинив потасовку, мы привлечем кого-нибудь к окнам, поэтому давай поколотим этого буржуа, подожжем его жилье, если понадобится, но, черт возьми, будем действовать, будем действовать!

— Молю тебя, брат, — произнес Анри, — не надо привлекать внимания этой женщины. Мы побеждены и должны покориться.

Брике не упустил ни одного слова из этого разговора, который ярким светом озарил его еще смутные догадки. Зная нрав того, кто на него напустился, он мысленно подготовился к обороне.

Но Жуаез, подчинившись рассуждениям Анри, не стал настаивать на своем. Он отпустил пажей, слуг, музыкантов и маэстро.

Затем, отведя брата в сторону, сказал:

— Я просто в отчаянии. Все против нас.

— Что ты хочешь этим сказать?

— У меня нет времени помочь тебе.

— Да, вижу, ты в дорожном платье, я этого сперва не заметил.

— Сегодня ночью я уезжаю в Антверпен по поручению короля.

— Когда же он тебе его дал?

— Сегодня вечером.

— Боже мой!

— Поедем вместе, умоляю тебя.

Анри опустил руки.

— Ты мне приказываешь, брат? — спросил он, бледнея при мысли об отъезде.

Анн сделал движение.

— Если ты приказываешь, — продолжал Анри, — я подчиняюсь.

— Я только прошу, дю Бушаж, больше ничего.

— Спасибо, брат.

Жуаез пожал плечами.

— Недоумевай, сколько хочешь, Жуаез. Но пойми, если бы у меня отняли возможность проводить ночи на этой улице, если бы я не мог смотреть на это окно…

— Ну?

— Я бы умер.

— Безумец несчастный!

— Пойми, брат, там мое сердце, — сказал Анри, протягивая руку к дому, — там моя жизнь. Как ты можешь требовать, чтобы я остался в живых, когда вырываешь из груди моей сердце?

Герцог, покусывая тонкий ус, скрестил на груди руки, негодуя и в то же время испытывая жалость. Наступило молчание. Подумав немного, он сказал:

— Анри, а если отец попросит тебя допустить к себе Мирона — он не просто врач, он мыслитель…

— Я отвечу отцу, что вовсе не болен, что голова у меня в полном порядке, что Мирон не способен вылечить от любви.

— Что ж, приходится принять твою точку зрения. Но что я, в самом деле, тревожусь? Она ведь женщина — всего-навсего женщина, ты же настойчив. Когда я возвращусь, ты уже будешь напевать радостнее и веселее, чем когда-либо!

— Да, да, милый брат, — ответил юноша, схватив своего друга за руки. — Да, я излечусь, буду счастлив, буду весел. Спасибо тебе за дружбу, спасибо! Это мое самое драгоценное сокровище.

— После твоей любви.

— Но прежде жизни!

Несмотря на кажущееся легкомыслие, Жуаез был глубоко тронут. Он внезапно прервал брата:

— Пойдем? Факелы погасли, музыканты собрали инструменты, пажи двинулись в путь…

— Ступай, ступай, я иду за тобой, — сказал дю Бушаж — ему жаль было расставаться с этой улицей.

— Понимаю, — сказал Жуаез, — последнее прости окну, правильно. Ну так простись же и со мной, Анри!

Анри обнял за шею брата, нагнувшегося, чтобы поцеловать его.

— Нет, — сказал он, — я провожу тебя до городских ворот.

Анн подъехал к музыкантам и слугам, стоявшим в сотне шагов от них.

— Ладно, — сказал он, — пока вы нам больше не нужны. Можете идти.

Факелы исчезли, болтовня музыкантов и смех пажей замерли. Замерли и последние жалобные звуки, исторгнутые из лютен и виол рукой, случайно задевавшей струны.

Анри еще раз окинул взглядом дом, устремив к его окнам последнюю мольбу, и медленно, все время оборачиваясь, присоединился к брату, который ехал за двумя своими слугами.

Увидев, что оба молодых человека и музыканты удалились, Робер Брике решил, что, если эта сцена должна иметь развязку, развязка наступит теперь.

Поэтому он, нарочно производя как можно больше шума, ушел с балкона и закрыл окно.

Кое-кто из любопытных, упорствуя, еще стоял на своих местах. Но минут через десять разошлись и они.

За это время Робер Брике успел вылезти на крышу своего жилища, окаймленную каменными зубцами на фламандский манер, и, спрятавшись за одним из этих зубцов, принялся обозревать окна противоположного дома.

Когда на улице прекратился шум, затихли инструменты, голоса, шаги и наконец все вошло в обычную колею, одно из верхних окон странного дома открылось, и чья-то голова осторожно высунулась наружу.

— Никого нет, — прошептал мужской голос, — значит, всякая опасность миновала. Это была какая-нибудь мистификация в адрес нашего соседа. Вы можете выйти из своего укрытия, сударыня, и вернуться к себе.

Говоривший закрыл окно, выбил из кремня искру и зажег лампу. Чья-то рука протянулась за лампой.

Шико изо всех сил напрягал зрение. Но едва он заметил бледное, благородное лицо женщины, принявшей лампу, едва он уловил ласковые, грустные взгляды, которыми обменялись слуга и госпожа, как тоже побледнел, и дрожь пробежала по его телу.

Молодая женщина — ей было не больше двадцати четырех лет — стала спускаться по лестнице, за ней шел слуга.

— Ах, — прошептал Шико, стирая со лба выступившие капли пота и словно стараясь в то же время отогнать какое-то страшное видение, — ах, граф дю Бушаж, смелый, красивый юноша, влюбленный безумец, только что обещавший стать радостным, веселым, петь песни, — передай свой девиз брату, ибо никогда больше не произнесешь ты слова “Hilariter”[6].

Потом Шико, в свою очередь, сошел вниз, в комнату. Лицо его омрачилось, словно он только что погрузился в какое-то ужасное прошлое, в какую-то кровавую бездну. Он сел в темном углу, поддавшись последнему, но зато, может быть, больше всех прочих, необычному наваждению скорби, исходившему от этого дома.

XVIII

КАЗНА ШИКО

Шико провел ночь, грезя в своем кресле.

Он именно грезил, ибо осаждали его не столько мысли, сколько видения. Возвратиться к прошлому, испытать, как чей-то уловленный тобою взгляд, один-единственный взгляд внезапно озарил целую эпоху жизни, уже почти изгладившуюся из памяти, не значит просто думать о чем-то. В течение всей ночи Шико жил в мире, уже оставленном далеко позади и населенном тенями знаменитых людей и прелестных женщин. Как бы озаренные взором бледной обитательницы таинственного дома, проходили они перед ним одна за другой, и за ними тянулась целая цепь воспоминаний — радостных или ужасных.

Шико, так сетовавший, возвращаясь из Лувра, что ему не придется поспать, теперь и не подумал лечь. Когда же рассвет заглянул к нему в окно, он сказал себе: “Время призраков прошло, пора подумать и о живых”.

Он встал, перепоясался длинной шпагой, набросил на плечи темно-красный плащ из такой плотной шерсти, что его не промочил бы даже сильный ливень, и со стоической твердостью мудреца обследовал свою казну и подошвы своих башмаков. Последние показались Шико вполне достойными начать путешествие. Что касается казны, то ей следовало уделить особое внимание. Поэтому в развитии нашего повествования мы сделаем паузу и расскажем читателю о казне Шико.

6

“Радостно”. Как мы уже упоминали, девизом Анри де Жуаеза было слово “Hilariter”. {Прим, автора.)