Сорок пять

У Шико вырвался вздох, скорее философский, чем грустный, и он сильнее налег на весла.

“Между прочим, — снова подумал он, — король даже не упомянул о деньгах на дорогу: такое доверие делает мне честь, ибо доказывает, что он по-прежнему считает меня другом”.

И Шико по своему обыкновению тихонько засмеялся. Он в последний раз взмахнул веслами, и лодка врезалась в песчаный берег.

Шико привязал нос лодки к свае, затянув узел одному ему известным способом, что в те невинные (по сравнению с нашими) времена достаточно обеспечивало сохранность лодки, и направился к своему жилью, расположенному, как известно, на расстоянии двух мушкетных выстрелов от реки.

Завернув в улицу Августинцев, он с недоумением и даже с крайним изумлением услышал звуки инструментов и голоса, наполнявшие музыкальным благозвучием квартал, обычно безмолвный в столь поздний час.

“Свадьба здесь где-нибудь, что ли? — подумал он сперва. — Черти полосатые! Мне оставалось пять часов сна, теперь же всю ночь глаз не удастся сомкнуть, а я-то ведь не женюсь!”

Подойдя ближе, он увидел, что на оконных стеклах немногих домов, стоявших вдоль улицы, пляшут отблески пламени: то плыла в руках пажей и лакеев добрая дюжина факелов, и тут же оркестр из двадцати четырех музыкантов под управлением исступленно жестикулирующего итальянца с каким-то неистовством играл на виолах, псалтерионах, цитрах, трехструнных скрипках, трубах и барабанах.

Вся эта армия нарушителей тишины в образцовом порядке расположилась перед домом, в котором Шико не без удивления узнал свое собственное жилище.

Невидимый полководец, руководивший движением этого воинства, расставил музыкантов и пажей таким образом, чтобы все они, повернувшись лицом к жилью Робера Брике и не спуская глаз с его окон, казалось, существовали, жили, дышали только этим созерцанием.

С минуту Шико стоял, неподвижно застыв на месте, глядел на выстроившихся музыкантов и слушал весь этот грохот. Затем, хлопнув себя костлявыми руками по ляжкам, вскричал:

— Здесь явно какая-то ошибка! Не может быть, чтобы такой шум подняли ради меня.

Подойдя еще ближе, он смешался с толпой зевак, которых привлекла серенада, и, внимательно осмотревшись, убедился, что и свет от факелов падал только на его дом, и звуки музыки устремлялись туда же: никто из музыкантов и факельщиков не обращал внимания ни на дома напротив, ни на соседние.

“Выходит, — сказал себе Шико, — что все это действительно ради меня. Может быть, в меня влюбилась какая-нибудь неизвестная принцесса?”

Однако предположение это, сколь бы лестным оно ни было, видимо, не показалось Шико убедительным.

Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В единственных расположенных на третьем этаже окнах его, не имевших ставен, порою мелькали отсветы пламени. Никаких других развлечений не выпало на долю бедного жилища, из которого, казалось, не выглядывало ни одно человеческое лицо.

“В этом доме, наверно, крепко спят, черт побери, — подумал Шико. — От подобной вакханалии пробудился бы даже мертвец”.

Пока Шико задавал себе вопросы и сам же на них отвечал, оркестр продолжал играть свои симфонии, словно исполнял их перед собранием королей и императоров.

— Простите, друг мой, — обратился наконец Шико к одному из факельщиков, — не могли бы вы мне сказать, кому предназначена вся эта музыка?

— Тому буржуа, который здесь проживает, — ответил слуга, указывая на дом Робера Брике.

“Мне, — подумал опять Шико, — оказывается, действительно мне”.

Он пробрался через толпу, чтобы прочесть разгадку на рукавах и на груди пажей. Однако все гербы были старательно скрыты под серыми балахонами.

— Чей вы, дружище? — спросил Шико у одного тамбуринщика, согревавшего дыханием пальцы, ибо в данный момент его тамбурину нечего было делать.

— Того буржуа, который тут живет, — ответил тамбуринщик, указывая палочкой на жилище Робера Брике.

“Ого, — сказал себе Шико, — они не только для меня играют, они даже мне принадлежат. Чем дальше, тем лучше. Ну что ж, посмотрим”.

Изобразив на лице самую сложную гримасу, какую он только мог придумать, Шико принялся расталкивать пажей, лакеев, музыкантов, чтобы пробраться к двери, что ему удалось не без труда. Там, хорошо видный в ярком свете образовавших круг факелов, он вынул из кармана ключ, открыл дверь, вошел, закрыл за собою дверь и запер ее на засов. Затем он поднялся на балкон, вынес кожаный стул, удобно уселся, положив подбородок на перила, и, делая вид, что не замечает смеха, встретившего его появление, сказал:

— Господа, вы не ошиблись — ваши трели, каденции и рулады действительно предназначены мне?

— Вы мэтр Робер Брике? — спросил дирижер оркестра.

— Я, собственной персоной.

— Ну, так мы всецело в вашем распоряжении, сударь, — ответил итальянец, подняв свою палочку, что вызвало новый взрыв музыки.

“Решительно, разобраться в этом нет никакой возможности”, — подумал Шико, пытливо вглядываясь в толпу и соседние дома.

Все обитатели домов высыпали к окнам, на пороги или же смешались с теми, кто стоял у его двери.

Все окна и двери “Меча гордого рыцаря” были заняты самим мэтром Фурнишоном, его женой и всеми чадами и домочадцами сорока пяти — их женами, детьми и слугами.

Лишь дом напротив был сумрачен и нем, как могила.

Шико все еще искал глазами объяснения этой таинственной загадке, как вдруг ему почудилось, что под навесом своего дома, через щели в настиле балкона, он видит человека, закутанного в темный плащ, видит его черную шляпу с красным пером, длинную шпагу: человек этот, думая, что он никем не замечен, пожирал глазами дом напротив — безлюдный, немой, мертвый дом.

Время от времени дирижер покидал свой пост, подходил к этому человеку и тихонько переговаривался с ним.

Шико сразу догадался, что именно в этом вся суть происходящего и что черная шляпа скрывает лицо знатного дворянина.

Тотчас же все внимание его обратилось на этого человека. Ему удобно было наблюдать: сидя у самых перил балкона, он мог видеть все, что делалось на улице и под навесом. Поэтому ему удалось проследить за всеми движениями таинственного незнакомца: при первой же неосторожности тот обязательно показал бы Шико свое лицо.

Внезапно, когда Шико был еще целиком поглощен своими наблюдениями, на углу улицы показался всадник в сопровождении двух верховых слуг, принявшихся ударами хлыста энергично разгонять любопытных, обступивших оркестр.

— Господин де Жуаез! — прошептал Шико, узнав во всаднике адмирала Франции, которому по приказу короля пришлось обуться в сапоги со шпорами.

Когда любопытные рассеялись, оркестр смолк.

Видимо, тишина воцарилась по знаку хозяина.

Всадник подъехал к господину, спрятавшемуся под навесом.

— Ну как, Анри, — спросил он, — что нового?

— Ничего, брат, ничего.

— Ничего?!

— Нет, она даже не показалась.

— Эти бездельники, значит, и не пошумели как следует!

— Они оглушили весь квартал.

— А разве они не кричали, как им было велено, что играют в честь этого буржуа?

— Они так громко кричали об этом, что он вышел на балкон и слушает серенаду.

— А она не появлялась?

— Ни она, ни кто-либо из других жильцов того дома.

— А ведь задумано было очень тонко, — сказал несколько уязвленный Жуаез. — Она могла, нисколько себя не компрометируя, поступить, как все эти добрые люди, — послушать музыку, исполнявшуюся в честь ее соседа.

Анри покачал головой:

— Ах, сразу видно, что ты ее не знаешь, брат.

— Знаю, отлично знаю. То есть я знаю вообще всех женщин, и так как она входит в их число, отчаиваться нечего.

— О, Боже мой, Анн, ты говоришь это довольно безнадежным тоном.

— Ничуть. Только необходимо, чтобы теперь буржуа каждый вечер получал свою серенаду.

— Но тогда она переберется в другое место!

— Почему? Ты ничего не станешь говорить, ничем на нее не укажешь, все время будешь оставаться в тени. А буржуа что-нибудь говорил по поводу оказанной ему любезности?