Сорок пять

— Жду приказаний, милостивейший повелитель.

И Шико, приняв ту же позу, что Жуаез, застыл в ожидании.

— Но, — сказал король, — ты даже не знаешь, придется ли поручение тебе по вкусу.

— Раз я прошу, чтобы ты мне его дал…

— Видишь ли, Шико, дело в том, — сказал Генрих, — что у меня возник план рассорить Марго с ее мужем.

— Разделять, чтобы властвовать? — сказал Шико. — Делай, как знаешь, великий король. Я — посол, вот и все. Перед самим собой мне отчитываться не придется. Лишь бы личность моя была неприкосновенна… вот на этом, сам понимаешь, я настаиваю.

— Но в конце концов, — сказал Генрих, — надо, чтобы ты знал, что тебе говорить моему зятю.

— Я? Говорить? Нет, нет, нет!

— Как так — нет, нет, нет?

— Я поеду, куда ты пожелаешь, но говорить ничего не стану. На этот счет есть пословица…

— Значит, ты отказываешься?

— Говорить я отказываюсь, но письмо от тебя возьму. Кто передает поручение на словах, всегда несет большую ответственность. С того, кто вручает письмо, спрашивают не так уж много.

— Ну что ж, хорошо, я дам тебе письмо. Это письмо соответствует моему замыслу.

— Как все замечательно получается! Давай письмо.

— То есть как?

— Говорю — давай!

И Шико протянул руку.

— Не воображай, пожалуйста, что такое письмо можно написать в один миг. Его надо сочинить, обдумать, взвесить все выражения.

— Отлично: взвешивай, обдумывай, сочиняй. Завтра раненько утром я опять забегу или пришлю кого-нибудь.

— А почему бы тебе не переночевать здесь?

— Здесь?

— Да, в этом кресле.

— Ну нет! С этим покончено. В Лувре я больше не ночую. Привидение — и вдруг спит в кресле. Это же чистейшая нелепость!

— Но ведь необходимо, чтобы ты знал мои намерения в отношении Марго и ее мужа, — воскликнул король. — Ты гасконец. При наваррском дворе мое письмо наделает шуму. Тебя станут расспрашивать; надо, чтобы ты мог отвечать. Черт побери! Ты же будешь моим послом. Я не хочу, чтоб у тебя был глупый вид.

— Боже мой! — произнес Шико, пожимая плечами. — До чего же ты не сообразителен, великий король! Как! Ты воображаешь, что я повезу какое-то письмо за двести пятьдесят лье, не зная, что в нем написано? Будь спокоен! На первом же повороте, под первым же деревом, где я остановлюсь, я вскрою твое письмо. Как это возможно? В течение десяти лет ты шлешь послов во все концы и так плохо их знаешь? Ну, ладно. Отдохни душой и телом, а я возвращаюсь в свое убежище.

— А где оно?

— На кладбище Невинно убиенных, великий король.

Генрих взглянул на Шико с удивлением, не сходившим, впрочем, с его лица в течение тех двух часов, что они беседовали.

— Ты этого не ожидал, правда? — сказал Шико, берясь за фетровую шляпу. — А ведь ты недаром вступил в сношение с существом из другого мира! Договорились: завтра жди меня самого или моего посланца.

— Хорошо, но надо, чтобы у твоего посланца был какой-нибудь пароль — должны же здесь знать, что он действительно от тебя, чтобы впустить его ко мне.

— Отлично: если я сам приду, то все в порядке, если придет мой посланец, то по поручению тени.

И с этими словами он исчез так незаметно, что суеверный Генрих остался в некотором недоумении: а может быть, и вправду не живое тело, а бесплотная тень выскользнула за дверь таким образом, что она даже не скрипнула, и скрылась за портьерой, на которой не шевельнулась ни одна складка?

XVI

КАК И ПО КАКИМ ПРИЧИНАМ УМЕР ШИКО

Да не посетуют на нас те из читателей, которые из склонности своей к чудесному поверили бы, что мы возымели дерзость ввести в свое повествование призрак. Шико был существом из плоти и крови. Высказав, по своему обыкновению под видом насмешек и шуток, всю ту правду, которую ему хотелось довести до сведения короля, он покинул дворец.

Вот как сложилась его судьба.

После смерти друзей короля, после того, как начались смуты и заговоры, возбуждаемые Гизами, Шико призадумался.

Храбрый и беспечный, как хорошо известно читателю, он тем не менее весьма дорожил жизнью: она забавляла его, как забавляет все избранные натуры.

В этом мире одни дураки скучают и ждут развлечений на том свете.

После некоей забавы, о которой нами было упомянуто, он решил, что покровительство короля вряд ли спасет его от мщения со стороны г-на де Майена. Со свойственным ему философским практицизмом он полагал, что, если уж в этом мире нечто физически свершилось, возврата к прежнему быть не может и что поэтому никакие алебарды и никакие трибуналы короля Франции не зачинят даже ничтожнейшей прорехи, сделанной в его куртке кинжалом г-на де Майена.

Вот он и принял соответствующее решение, как человек, которому к тому же надоела роль шута и который все время стремится играть вполне серьезную роль, надоело и фамильярное обращение короля — времена наступили такие, что именно оно и грозило ему верной гибелью.

Поэтому он начал с того, что постарался, насколько было возможно, увеличить расстояние между своей шкурой и шпагой г-на де Майена. Осуществляя это намерение, он отправился в Бон с тройной целью — покинуть Париж, обнять своего друга Горанфло и попробовать пресловутого вина розлива 1550 года, о котором шла речь в письме, завершающем наше повествование “Графиня де Монсоро”.

Надо сказать, что мера эта оказалась вполне действенной: месяца через два Шико заметил, что толстеет не по дням, а по часам и что одного этого достаточно, чтобы он стал неузнаваем. Но заметил он также, что, толстея, уподобляется Горанфло гораздо больше, чем это пристало бы человеку с головой.

И дух возобладал над плотью.

Осушив несколько сот бутылок знаменитого вина 1550 года и поглотив двадцать два тома, составляющих монастырскую библиотеку, откуда почерпнул латинское изречение: “Вопит vinum laetificat cor hominis”[3], Шико почувствовал великую тяжесть в желудке и великую пустоту в голове.

“Можно, конечно, было бы постричься в монахи, — подумал он. — Но у Горанфло я буду уж слишком по-хозяйски распоряжаться, а в других аббатствах — недостаточно. Конечно, ряса навсегда укроет меня от глаз господина де Майена, но, клянусь всеми чертями, есть же, кроме самых обычных способов, и другие: поразмыслим. В другой латинской книжке — правда, не из библиотеки Горанфло — я прочитал: “Quaere et invenies”[4].

Шико стал размышлять, и вот что пришло ему в голову.

Для того времени мысль была довольно новая.

Он доверился Горанфло и попросил его написать королю; письмо продиктовал он сам. Горанфло, хоть это и далось ему нелегко, все же под конец написал, что Шико удалился к нему в монастырь, что, вынужденный расстаться со своим повелителем, когда тот помирился с г-ном де Майеном, он с горя заболел, пытался бороться с болезнями, кое-как развлекаясь, но горе оказалось сильнее, и в конце концов он скончался.

Со своей стороны и Шико написал королю.

Письмо его, датированное 1580 годом, разделено было на пять абзацев. Предполагалось, что между каждым абзацем протекал один день и что каждый из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни.

Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой.

Во втором почерк был неуверенный, а подпись, хотя еще разборчивая, представляла собой каракули.

Под третьим стояло — “Шик…”

Под четвертым — “Ши…”

И наконец, под пятым — “Ш” и клякса.

Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное впечатление.

Вот почему он принял Шико за явившуюся ему тень.

Можно было бы привести здесь письмо Шико, но, как сказали бы мы сейчас, Шико был человек эксцентричный, а так как стиль — это человек, эпистолярный стиль Шико был настолько эксцентричен, что мы не решаемся привести здесь это письмо, какого бы эффекта от него ни ожидали. Но его можно найти в мемуарах л’Этуаля. Оно датировано, как мы уже говорили, 1580 годом, “годом великого распутства”, добавляет Шико.

3

Доброе вино веселит сердце человека (лат.).

4

Ищи и обрящешь (лат.).