Сорок пять

— Ну-ну-ну! — сказал Шико тоном, в котором чувствовалась и некоторая жалость, и большая привязанность. — Не горячись: стоит тебе до меня дотронуться, и ты сразу все поймешь.

— Значит, Ты не вестник гнева Божьего?

— Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у сатаны, или огненный меч в руках, как у архангела Михаила?

— Так как же ты все-таки вошел?

— Ты опять об этом!

— Конечно.

— Пойми же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты мне сам дал и который я повесил на шею, чтобы позлить твоих камергеров — они же имеют право носить ключи только на заду. Так вот, при помощи ключа открывают двери и входят, я и вошел!

— Через потайную дверь?

— Ясное дело!

— Но почему ты явился именно сегодня, а не вчера, например?

— А правда, в том-то и вопрос. Что ж, сейчас ты узнаешь.

Генрих опустил одеяло и наивно и жалобно, словно ребенок, попросил:

— Не говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя. О, если бы ты знал, как я рад, что слышу твой голос!

— Я скажу тебе правду, вот и все. Тем хуже, если правда окажется неприятной.

— Не всерьез же ты, в самом деле, опасаешься господина де Майена, — сказал король.

— Наоборот, это очень серьезно. Пойми же: получив от слуг господина де Майена пятьдесят палочных ударов, я ответил тем же и всыпал ему сотню ударов ножнами шпаги. Если предположить, что два удара ножнами равняются одному палочному — мы квиты. Если же допустить, что один удар ножнами равняется одному палочному, господин де Майен, возможно, считает, что он должен мне еще пятьдесят ударов — палочных или ножнами. Я же ничего так не опасаюсь, как подобных должников. И как бы я сейчас ни был тебе необходим, я не явился бы сюда, если бы не знал, что господин де Майен находится в Суассоне.

— Отлично, Шико, раз это так, раз ты возвратился ради меня, я беру тебя под свое покровительство и желаю…

— Чего именно? Берегись, Генрике, каждый раз, когда ты произносишь слова “я желаю”, это значит, что ты готовишься совершить какую-нибудь глупость.

— Я желаю, чтобы ты воскрес и явился на свет Божий.

— Ну вот! Я так и знал.

— Я тебя защищу.

— Ладно уж.

— Шико, даю тебе мое королевское слово!

— У меня имеется кое-что получше.

— Что?

— Моя нора, я в ней и останусь.

— Я защищу тебя, слышишь! — с волнением вскричал король, выпрямляясь во весь рост на постаменте перед кроватью.

— Генрике, — сказал Шико, — ты простудишься. Умоляю тебя, ложись в постель.

— Ты прав. Но что делать, если ты выводишь меня из терпения, — сказал король, снова закутываясь в одеяло. — Как это так — мне, Генриху Валуа, королю Франции, достаточно для моей защиты швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев и дворян, а господину Шико этого мало, он не считает себя в безопасности!

— Подожди-ка, подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы?

— Да, под командованием Токио.

— Хорошо. У тебя есть шотландцы?

— Да. Ими командует Ларшан.

— Очень хорошо. У тебя есть французские гвардейцы?

— Под командованием Крильона.

— Замечательно. А дальше?

— Дальше? Не знаю, должен ли я тебе об этом говорить…

— Не говори: кто тебя спрашивает?

— Дальше — имеется кое-что новенькое, Шико.

— Новенькое?

— Да. Представь себе — сорок пять храбрых дворян.

— Сорок пять! А ну, повтори!

— Сорок пять дворян.

— Где ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае?

— Нет, но они только сегодня прибыли в Париж.

— Ах да, ах да! — сказал Шико, озаренный внезапной мыслью. — Знаю я этих твоих дворян!

— Вот как!

— Сорок пять нищих оборванцев, которым не хватает только сумы.

— Отрицать не стану.

— При виде их можно со смеху помереть!

— Шико, среди них есть настоящие молодцы!

— Словом, гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии.

— И как ты, Шико.

— Ну, я-то, Генрике, дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть гасконцем.

— А они?…

— Они наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне.

— Не важно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.

— Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д’Эперноном?

— Не совсем так.

— Кто же командир?

— Луаньяк.

— Подумаешь!

— Ты что ж, и на Луаньяка наведешь критику?

— И не собираюсь: он мой родич в двадцать пятом колене.

— Вы, гасконцы, все между собой родичи.

— В противоположность вам, не считающим друг друга родней.

— Ответишь ты мне наконец?

— На что?

— На вопрос о моих сорока пяти?

— Ты рассчитываешь на них, чтобы защищаться?

— Да, черт побери! — с раздражением вскричал Генрих.

Шико или же тень (мы на этот счет осведомлены не больше короля и потому вынуждены оставить читателя в сомнении) уселся поглубже в кресло, упираясь пятками в его край, так что колени его оказались выше головы.

— Ну, а вот у меня войско гораздо больше твоего.

— Войско? У тебя есть войско?

— А почему бы нет?

— Что ж это за войско?

— Сейчас увидишь. Во-первых, у меня есть армия, которую де Гизы формируют в Лотарингии.

— Ты рехнулся?

— Нисколечко. Настоящая армия, не менее шести тысяч человек.

— Но каким же образом ты, который так боится господина де Майена, можешь рассчитывать, что тебя станут защищать солдаты господина де Гиза?

— Я ведь умер.

— Опять та же шутка!

— Господин де Майен имел зуб против Шико. Поэтому, воспользовавшись своей смертью, я переменил оболочку, имя и общественное положение.

— Значит, ты больше не Шико? — спросил король.

— Нет.

— Кто же ты?

— Я — Робер Брике, бывший торговец и лигист.

— Ты лигист, Шико?

— И самый ярый. Таким образом — разумеется, при условии, что я не буду слишком близко сталкиваться с господином де Майеном, — меня лично, Робера Брике, члена святого Союза, защищает, во-первых, лотарингская армия — шесть тысяч человек; запоминай хорошенько цифры.

— Не беспокойся.

— Затем около ста тысяч парижан.

— Ну и вояки!

— Достаточно хорошие, чтобы доставить тебе неприятность, мой король. Итак, сто тысяч плюс шесть тысяч, итого — сто шесть тысяч! Затем парламент, папа, испанцы, господин кардинал де Бурбон, фламандцы, Генрих Наваррский, герцог Анжуйский.

— Ну что, твой список еще не кончился? — с досадой спросил король.

— Да нет же! Остается еще три категории людей…

— Говори.

— …настроенных против тебя.

— Говори же.

— Прежде всего католики.

— Ах да! Я ведь истребил только три четверти гугенотов.

— Затем гугеноты, потому что ты на три четверти истребил их.

— Ну, разумеется. А третьи?

— Что ты скажешь о политиках, Генрике?

— Да, да, те, кто не желает ни меня, ни моего брата, ни господина де Гиза.

— Но кто не имеет ничего против твоего наваррского зятя!

— С тем чтобы он отрекся от своей веры.

— Вот уж пустяки! Очень это его смутит!

— Но помилуй! Люди, о которых ты мне говоришь…

— Ну?

— Это вся Франция?

— Вот именно. Я лигист, и это мои силы. Ну же, ну — сложи и сравни.

— Мы шутим, не так ли, Шико? — промолвил Генрих, чувствуя, как его пробирает дрожь.

— По-моему, сейчас не до шуток: ведь ты, бедный мой Генрике, один против всех.

Лицо Генриха приобрело выражение подлинно царственного достоинства.

— Да, я один, — сказал он, — но и повелитель один я. Ты показал мне целую армию, отлично. А теперь покажи-ка мне вождя! О, ты, конечно, назовешь господина де Гиза! Но разве ты не видишь, что я держу его в Нанси? Господин де Майен? Ты сам сказал, что он в Суассоне. Герцог Анжуйский? Ты знаешь, что он в Брюсселе. Король Наваррский? Он в По. Что касается меня, то я, разумеется, один, но у себя я свободен и могу видеть, откуда идет враг, как охотник, стоящий среди поля, видит, как из окружающих его лесов выбегает или вылетает дичь.