Сорок пять

— Нет, ваше величество, после того, что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем. Но у меня есть подозрение, что одна из монахинь этой общины настроила его уйти от мира, и поэтому я хотел бы найти ее и поговорить.

— Разрази меня гром, — произнес король с крайне самодовольным видом, — лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу.

— Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там?

— Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.

— Прошу вас, ваше величество, — сказал Жуаез, — дайте мне на всякий случай письмо к этой настоятельнице и отпуск на два дня.

— Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?

— Неблагодарный! — вмешался Шико, пожимая плечами. — А я-то? Я ведь здесь.

— Письмо, сир, прошу вас, — сказал Жуаез.

— Но ведь тебе в Париже нечего делать, — сказал король, вручая Жуаезу письмо.

— Простите, ваше величество, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним.

— Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся.

Жуаез не заставил короля повторять дважды. Он без лишнего шума велел подать лошадей и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался, куда ему было нужно.

Даже не переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улицам Анфер и Мармузе.

Мрачный, внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решетками окна, узкая дверь с окошечком, — таким выглядел снаружи монастырь госпитальерок.

Над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова:

MATRONAE HOSPITES

И надпись, и самый камень уже порядком обветшали. Жуаез велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь, чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало лишнего шума.

Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы.

— Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля.

Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова закрылась.

Минут через пять дверь открылась, и Жуаез прошел в приемную.

Красивая статная женщина низко склонилсь перед Жуаезом. Адмирал отвесил поклон как человек благочестивый и в то же время светский.

— Госпожа настоятельница, — сказал он, — королю известно, что вы намереваетесь принять или уже приняли в число своих питомиц одну особу, с которой я должен побеседовать. Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться.

— Как имя этой дамы, сударь?

— Я его не знаю.

— Тогда как же я смогу исполнить вашу просьбу?

— Нет ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц?

— Вы слишком определенно или чересчур неточно указываете мне эту особу, — сказала настоятельница, — я не могу исполнить вашего желания.

— Почему?

— Потому что за последний месяц я никого не принимала, если не считать сегодняшнего утра.

— Сегодняшнего утра?

— Да, господин герцог, и вы сами понимаете, что ваше появление через два часа после того, как она прибыла, слишком похоже на преследование, чтобы я разрешила вам говорить с нею.

— Ноя прошу вас.

— Это невозможно, сударь.

— Хотя бы покажите мне эту даму.

— Говорю вам — невозможно… К тому же, если вашего имени было достаточно, чтобы перед вами распахнулась дверь обители, то для разговора здесь с кем-либо, кроме меня, надо предъявить письменный приказ короля.

— Вот он, госпожа настоятельница, — ответил Жуаез, доставая письмо, подписанное Генрихом.

Настоятельница прочитала и поклонилась.

— Да свершится воля его величества, даже если она противоречит воле Божией.

И она направилась к выходу в монастырский двор.

— Теперь, — сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, — вы видите, что я в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может быть, эта дама и не та, кого я ищу.

Соблаговолите сказать мне, как она к вам прибыла, по какой причине и кто ее сопровождал?

— Все это излишне, господин герцог, — ответила настоятельница, — вы не ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы ожидали ее еще две недели назад, и рекомендованная мне одним лицом, которому я всецело подчиняюсь, дама эта действительно та особа, к которой у господина герцога де Жуаеза может быть дело.

С этими словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и ушла.

Через десять минут она возвратилась в сопровождении госпитальерки, скрывшей свое лицо под покрывалом.

То была Диана, уже облачившаяся в монашеское платье.

Герцог поблагодарил настоятельницу, предложил неизвестной даме табурет, сел тоже, и настоятельница вышла, закрыв двери пустой и мрачной приемной.

— Сударыня, — сказал тогда Жуаез без всяких вступлений, — вы — дама, жившая на улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф дю Бушаж, любит безумной и роковой любовью?

Вместо ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова.

Это подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным. Он и без того был предубежден против своей собеседницы.

— Вы, наверно, полагали, сударыня, — продолжал он, — что достаточно быть или казаться красивой, что при этом можно не иметь сердца под своим прекрасным обличьем, что можно вызвать губительную страсть в душе юноши, носящего наше имя, а затем в один прекрасный день сказать ему: “Тем хуже для вас, если у вас есть сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно”.

— Я не так ответила, сударь, вы плохо осведомлены, — произнесла госпитальерка так благородно и трогательно, что гнев Жуаеза на миг даже смягчился.

— Слова сами по себе не имеют значения, важна суть; вы, сударыня, оттолкнули моего брата и ввергли его в отчаяние.

— Невольно, сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина дю Бушажа.

— Это называется ухищрениями кокетства, сударыня, а их последствия и составляют вину.

— Никто не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не повинна. Вы раздражены против меня, и я больше не стану вам отвечать.

— Ого! — вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. — Вы погубили моего брата и рассчитываете оправдаться, напуская на себя величественный вид? Нет, нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда явился. Я не шучу, клянусь вам, вы видите, как у меня дрожат руки, губы, — по одному этому вы можете понять, что вам придется прибегнуть к основательным доводам, чтобы поколебать меня.

Госпитальерка встала.

— Если вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, — сказала она все так же хладнокровно, — оскорбляйте меня, сударь. Если вы явились, чтобы заставить меня изменить мое решение, то попусту теряете время. Лучше уходите.

— Вы не человеческое существо, — вскричал выведенный из себя Жуаез, — вы демон!

— Я сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу.

И госпитальерка направилась к двери.

Жуаез остановил ее:

— Постойте! Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И раз уж мне удалось до вас добраться, раз ваша бесчувственность окончательно подтверждает мое первое предположение, что вы исчадие ада, посланное врагом рода человеческого, чтобы погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо, на котором запечатлены все самые мрачные угрозы преисподней, я хочу встретить пламя вашего взора, сводящего людей с ума. Померяемся силами, сатана!

И Жуаез, одной рукой сотворив крестное знамение, чтобы сокрушить силы ада, другой сорвал покрывало с лица госпитальерки. Но она невозмутимо, без гнева, без малейшего упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто ее так жестоко оскорбил, сказала:

— О, господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина!

Жуаезу показалось, что ему нанесен удар прямо в сердце. Безграничная кротость этой женщины смягчила его гнев, се красота смутила его.

— Да, — прошептал он после продолжительного молчания, — вы прекрасны, и Анри не мог не полюбить вас. Но Бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы вы изливали се как некое благоухание на человека, который будет связан с вами на всю жизнь.