Сорок пять

— Этот парковый павильон, видно, очень уединенное место, — с недовольным видом сказал Генрих, — раз оттуда не слышно пушечных выстрелов?

— Ваше величество, — осмелился сказать один из старых слуг герцога, — может быть, его высочество не ожидал вас так рано?

— Старый болван, — проворчал Генрих, — по-твоему, король может к кому-нибудь явиться вот так, без предупреждения? Монсеньор герцог Анжуйский еще вчера знал о моем приезде.

Затем, не желая показывать окружающим своего недовольства, Генрих, которому хотелось за счет Франсуа прослыть кротким и добрым, вскричал:

— Раз он не выходит к нам, мы сами пойдем ему навстречу!

— Указывайте дорогу, — раздался из носилок голос Екатерины.

Вся свита направилась к старому парку.

В тот миг, когда первые гвардейцы подходили к буковой аллее, откуда-то донесся душераздирающий вопль.

— Что это? — спросил король, оборачиваясь к матери.

— Боже мой, — прошептала Екатерина, стараясь найти разгадку на лицах окружающих, — это крик горя и отчаяния.

— Мой принц! Мой бедный герцог! — вскричал другой старый слуга Франсуа, появляясь у одного из окон: в крике его слышалось неподдельное горе.

Все устремились к павильону, короля увлек общий людской поток.

Он появился как раз в ту минуту, когда поднимали тело герцога Анжуйского, которого камердинер, вошедший без разрешения, чтобы оповестить о приезде короля, увидел лежащим на ковре в опочивальне.

Принц не подавал никаких признаков жизни; у него только странно подергивались веки и губы.

Король остановился на пороге, за ним — все остальные.

— Вот уж дурное предзнаменование! — прошептал он.

— Удалитесь, сын мой, — сказала Екатерина, — прошу вас.

— Бедняга Франсуа! — произнес Генрих, очень довольный, что его попросили уйти и тем самым избавили от зрелища этой агонии.

За королем последовали все придворные.

— Странно, странно! — прошептала Екатерина, став на колени перед принцем или, вернее будет сказать, — перед его трупом. С нею оставались только двое старых слуг.

И пока по всему городу разыскивали врача принца, пока в Париж отправляли курьера поторопить врачей короля, оставшихся в Мо в свите королевы, она устанавливала, разумеется, не так учено, но не менее проницательно, чем это сделал бы сам Мирон, диагноз странной болезни, от которой погибал ее сын.

На этот счет у Екатерины имелся опыт. Поэтому прежде всего она хладнокровно и притом так, что они не смутились, допросила обоих слуг, которые в отчаянии рвали на себе волосы и царапали лица.

Оба ответили, что накануне принц вернулся в павильон поздно вечером, после того, как его весьма некстати потревожил господин Анри дю Бушаж, прибывший с поручением от короля.

Затем они прибавили, что после этой аудиенции в большом замке принц заказал изысканный ужин и велел, чтобы в павильон никто без вызова не заходил. Наконец, он решительно запретил будить его утром и вообще заходить к нему, пока он сам не позовет.

— Он, наверное, ждал какую-нибудь женщину? — спросила королева-мать.

— Мы так думаем, ваше величество, — смиренно ответили слуги, — но из скромности не стали в этом убеждаться.

— Однако, убирая со стола, вы же видели, ужинал мой сын в одиночестве или нет?

— Мы еще не убирали, ваше величество, ведь монсеньор велел, чтобы в павильон никто не заходил.

— Хорошо, — сказала Екатерина, — значит, сегодня сюда никто не входил?

— Никто, ваше величество.

— Можете идти.

И Екатерина осталась совершенно одна.

Оставив принца распростертым на постели, как его туда положили, она занялась обстоятельным исследованием любого симптома, признака, которые, по ее мнению, могли подтвердить то, что она подозревала и чего страшилась.

Она заметила, что кожа на лбу у Франсуа приняла коричневый оттенок, глаза налились кровью и под ними образовались темные круги, на губах появилось странное изъязвление, точно от ожога серой.

То же она заметила на ноздрях и крыльях носа.

— Посмотрим, — пробормотала она, оглядываясь по сторонам.

Первое, что она увидела, был факел с полностью выгоревшей свечой, которую накануне вечером вставил Реми.

“Эта свеча горела долго, — подумала королева, — значит, Франсуа был в этой комнате долго. Ах, на ковре лежит какой-то букет…”

Екатерина поспешно схватила его и сразу заметила, что все цветы еще свежие, кроме одной розы — почерневшей и высохшей.

— Что это? — пробормотала она, — чем были облиты лепестки этой розы?.. Я, кажется, знаю одну жидкость, от которой сразу вянут цветы.

И, вздрогнув, она отстранила букет подальше.

— Этим объясняется цвет ноздрей и потемневший лоб. Но губы?

Екатерина бросилась в столовую. Лакеи не обманули ее: не было никаких признаков, что кто-нибудь дотрагивался до сервировки после того, как здесь кончили ужинать.

Тут Екатерина обратила особое внимание на половинку персика, лежавшую на краю стола: на ней обозначился полукруг чьих-то зубов.

Персик потемнел так же, как роза: он весь был в лиловых и коричневых разводах.

Особенно отчетливы были следы гниения по обрезу в том месте, где прошел нож.

“Отсюда и язвы на губах, — подумала она. — Но Франсуа откусил только маленький кусочек. Он недолго держал в руке этот букет — цветы совсем свежие. Беда еще поправима, яд не мог глубоко проникнуть. Но если его действие было лишь поверхностным, откуда же полный паралич и явственные следы разложения? Наверно, я не все заметила”.

Мысленно произнося эти слова, Екатерина стала озираться и увидела, что с шеста розового дерева на серебряной цепочке свисает любимый красно-синий попугай Франсуа.

Птица была мертва: она окоченела, и перья ее топорщились.

Екатерина снова устремила тревожный взгляд на факел, который уже один раз привлек ее внимание, когда по сгоревшей до конца свече она определила, что принц рано вернулся к себе.

“Дым! — подумала Екатерина. — Дым! Фитиль был отравлен. Мой сын погиб!”

Она тотчас позвонила. Комната наполнилась слугами и офицерами.

— Мирона! Мирона! — говорили одни.

— Священника! — говорили другие.

Она же тем временем поднесла к губам Франсуа один из флаконов, которые всегда носила с собою в кошельке, и пристально вгляделась в лицо сына, пытаясь определить, насколько действенным оказалось противоядие. Герцог приоткрыл глаза и рот, но взгляд его уже затуманился, а из груди не вырвалось ни звука.

Екатерина, мрачная и безмолвная, вышла из комнаты, сделав обоим слугам знак следовать за нею, так, чтобы они ни с кем не успели обмолвиться ни единым словом.

Она отвела их в другой павильон и села, не спуская с них глаз.

— Его высочество герцог Анжуйский был отравлен во время ужина. Вы подавали ужин?

При этих ее словах лица стариков смертельно побледнели.

— Пусть нас пытают, пусть убьют, но только не обвиняют в этом!

— Вы болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили своего господина. Но его убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон?

— Какой-то плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньор принимал его у себя.

— А… женщина?

— Мы ее не видели… О какой женщине изволит говорить ваше величество?

— Сюда приходила женщина, она сделала букет…

Слуги переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их невиновность.

— Привести ко мне губернатора города и коменданта замка.

Оба лакея бросились к дверям.

— Постойте! — сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. — То, о чем я вам только что сказала, знаем только я и вы. Я об этом никому больше не скажу. Если узнает кто-нибудь другой, то только от вас. В тот же день вы оба умрете. Теперь ступайте.

Губернатора и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится.