Королева Марго

— Сир, — тихо отвечал Генрих, — я помню лишь одно — мою любовь, которую я всегда питал к моему брату, и мое уважение, которое я всегда оказывал моему королю.

— Да-да, верно, — сказал Карл, — я признателен тебе, Анрио, за то, что ты говоришь так; ведь, правду сказать, ты много претерпел под моей властью, помимо того, что твоя мать умерла во время моего правления. Но ты должен был видеть, что меня толкали к этому другие. Иногда я боролся и не сдавался, иногда же я уставал сопротивляться и уступал. Но ты верно сказал — не будем поминать прошлое, сейчас меня торопит настоящее, меня пугает будущее.

И, говоря это, бедный король закрыл свое мертвенно-бледное лицо костлявыми руками. С минуту Карл молчал, затем, чтобы отогнать от себя мрачные мысли, тряхнул головой, забрызгав все кругом себя кровавым потом.

— Надо спасать государство, — шепотом сказал он, наклоняясь к Генриху, — надо, чтобы оно не попало в руки фанатиков или баб.

Как мы сказали, Карл произнес эти слова шепотом, но Генриху почудился за ширмами около кровати как бы сдавленный крик ярости. Возможно, что благодаря какому-то отверстию, проделанному в стене без ведома Карла, Екатерина подслушивала этот предсмертный разговор.

— Баб? — переспросил король Наваррский, чтобы вызвать короля на объяснение.

— Да, Анрио, — ответил Карл. — Моя мать хочет быть регентшей, пока не вернется из Польши мой брат. Но слушай, что я тебе скажу: он не вернется.

— Как! Он не вернется? — воскликнул Генрих, и его сердце забилось от тайной радости.

— Нет, не вернется, — продолжал Карл, — его не выпустят его же собственные подданные.

— Но неужели вы думаете, брат мой, — спросил Генрих, — что королева-мать не написала ему заранее?

— Конечно, да, но Нансе перехватил гонца в Шато-Тьерри и привез письмо мне; в этом письме она писала, что я при смерти. Но я тоже написал письмо в Варшаву — а мое письмо дойдет, я в этом уверен, — и за моим братом будут наблюдать. Таким образом, по всей вероятности, престол окажется свободным.

Из-за алькова вторично и более явственно, чем в первый раз, донесся какой-то звук.

"Несомненно, она там, — подумал Генрих, — подслушивает и ждет!"

Карл ничего не слыхал и продолжал:

— Я умираю, а наследника-сына у меня нет.

Карл умолк; казалось, милая сердцу мысль озарила его лицо, и, положив руку на плечо короля Наваррского, он сказал:

— Увы! Помнишь, Анрио, того бедного ребенка, которого я показал тебе, когда он спал в шелковой колыбели, хранимый ангелом? Увы! Они его убьют!..

Глаза Генриха наполнились слезами.

— Сир, — воскликнул он, — клянусь вам Богом, что его жизнь я буду охранять и день и ночь. Приказывайте, сир.

— Спасибо! Спасибо, Анрио, — произнес король с таким чувством, какое было чуждо его характеру, но вызывалось обстоятельствами. — Я принимаю твой обет. Не делай из него короля: он рожден не для трона, а для счастья. Я оставляю ему значительное состояние; пусть благородство его матери — благородство души — станет и его отличительной чертой. Может быть, для него будет лучше, если посвятить его служению церкви; тогда он внушит меньше опасений. Ах! Мне кажется, что я бы умер если не счастливым, то, по крайней мере, спокойным, когда бы мог утешиться теперь ласками этого ребенка и видеть перед собою его мать.

— Сир, а разве вы не можете послать за ними?

— Что ты говоришь! Да им отсюда не уйти живыми. Вот, Анрио, положение королей: они не могут ни жить, ни умереть, как хочется. Но после твоего обещания я чувствую себя покойнее.

Генрих задумался:

— Да, сир, я правда обещал, но буду ли я в состоянии сдержать свое обещание?

— Что ты имеешь в виду?

— Ведь и я сам здесь человек отверженный, нахожусь под угрозой так же, как он… и даже больше: потому что он ребенок, а я мужчина.

— Нет, это не так, — ответил Карл. — С моей смертью ты будешь силен и могуществен, а силу и могущество даст тебе вот это.

С этими словами умирающий Карл вынул из-под подушки грамоту.

— Возьми, — сказал он.

Генрих пробежал глазами грамоту, скрепленную королевской печатью.

— Сир, вы назначаете меня регентом? — произнес Генрих, побледнев от радости.

— Да, я назначаю тебя регентом до возвращения герцога Анжуйского; а так как, по всей вероятности, герцог Анжуйский сюда больше не вернется, то эта грамота дает тебе не регентство, а трон.

— Трон! Мне?! — прошептал Генрих.

— Да, тебе, — ответил Карл, — тебе, единственно достойному, а главное — единственно способному справиться с этими распущенными придворными и с этими развратными девками, которые живут чужими слезами и чужой кровью. Мой брат, герцог Алансонский, — предатель, и будет предавать всех. Оставь его в крепости, куда я засадил его. Моя мать будет стараться извести тебя — отправь ее в изгнание. Через три-четыре месяца, а может быть, и через год мой брат, герцог Анжуйский, бросит Варшаву и явится оспаривать у тебя власть — ответь ему грамотой папы о твоем утверждении. Я это провел через моего посланника, герцога Неверского, и ты немедленно получишь такую грамоту.

— О мой король!

— Берегись только одного, Генрих, — гражданской войны. Но, оставаясь католиком, ты ее минуешь, потому что и партия гугенотов может быть крепкой лишь при условии, если ты станешь во главе ее; принц же Конде не в силах вести борьбу с тобой. Франция — страна равнинная, а следовательно, должна быть страной единой, католической. Король Французский должен быть королем католиков, а не гугенотов, так как французским королем должен быть король большинства. Говорят, будто меня мучит совесть за Варфоломеевскую ночь. Сомнения — да! А совесть — нет. Болтают, что у меня сквозь поры кожи выходит кровь гугенотов. Я знаю, что из меня выходит: не кровь, а мышьяк.

— О, что вы сказали, сир?!

— Ничего. Если моя смерть требует отмщения, Анрио, то это дело только Бога. Не будем говорить о моей смерти, займемся тем, что будет после нее. Я оставляю тебе в наследство хороший парламент, испытанную армию. Обопрись на парламент и на армию в борьбе с твоими единственными врагами: моей матерью и герцогом Алансонским.

Глухое бряцание оружия и слова военной команды раздались в вестибюле Лувра.

— Это моя смерть, — прошептал Генрих.

— Ты боишься, ты колеблешься? — с тревогой спросил Карл.

— Я? Нет, сир, — ответил Генрих, — я не боюсь и не колеблюсь. Я согласен.

Карл пожал ему руку. В это время к нему подошла его кормилица с питьем, которое она готовила в соседней комнате, не обращая внимания на то, что в трех шагах от нее решалась судьба Франции.

— Милая кормилица, позови мою мать и скажи, чтобы привели сюда герцога Алансонского.

XV

КОРОЛЬ УМЕР —

ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

Спустя несколько минут вошли Екатерина и герцог Алансонский, дрожа от ярости и бледные от страха. Генрих угадал: Екатерина знала все и рассказала Франсуа. Они сделали несколько шагов и остановились в ожидании. Генрих стоял у Карла в головах. Увидав мать и брата, Карл объявил им свою волю.

— Мадам, — сказал он матери, — будь у меня сын, регентство перешло бы к вам, а не было бы вас — к королю Польскому, а если бы не было его — то к моему брату Франсуа. Но сына у меня нет, и после меня престол принадлежит моему брату, герцогу Анжуйскому, а его здесь нет. Так как рано или поздно он может явиться и потребовать себе престол, я не хочу, чтобы он нашел на своем месте человека, который, опираясь на почти равные права, станет оспаривать престол, что грозило бы государству войною между претендентами. На том же основании я не назначаю вас регентшей, так как вам пришлось бы выбирать между двумя сыновьями, что было бы тяжко для материнского сердца. На том же основании я не остановил своего выбора и на моем брате Франсуа, так как мой брат Франсуа мог бы сказать старшему брату: "У вас есть свой престол, незачем было бросать его!" Нет! Я выбирал такого регента, который принял бы королевскую корону только на хранение и держал бы ее под своей рукой, а не надевал себе на голову. Этот регент — король Наваррский. Приветствуйте его, мадам! Приветствуйте его, брат мой!