Королева Марго

Кормилица приотворила дверь.

— Кормилица, — сказала Екатерина, — как только придет господин де Нансе, скажите ему от имени его величества, чтобы он сходил за герцогом Алансонским.

Карл движением руки остановил кормилицу, собиравшуюся исполнить приказание.

— Мадам, я сказал — брата, — возразил Карл.

Глаза Екатерины расширились, как у тигрицы, приходящей в ярость, но Карл повелительным жестом остановил ее.

— Я хочу говорить с братом моим Генрихом, — сказал он. — У меня только один брат — Генрих; не тот, который царствует там, в Польше, а тот, который сидит здесь в заключении. Он и услышит мою последнюю волю.

— Неужели вы воображаете, — воскликнула Екатерина с несвойственной ей смелостью перед страшной волей своего сына — настолько ненависть к Генриху Наваррскому вывела ее из состояния обычного притворства, — неужели вы воображаете, что если вы находитесь при смерти, как вы говорите, то я уступлю кому-нибудь, а тем более постороннему лицу, свое право присутствовать при вашем последнем часе — право королевы, право матери?

— Мадам, я еще король, — ответил Карл, — пока приказываю я, мадам! Я говорю вам, что хочу переговорить с братом моим Генрихом, а вы не зовете командира моей охраны!.. Тысяча чертей! Предупреждаю вас, что у меня еще хватит сил самому пойти за ним.

И он приподнялся, чтобы сойти с кровати, раскрыв свое тело, похожее на тело Христа после бичевания.

— Сир, — воскликнула Екатерина, удерживая его, — вы оскорбляете нас всех, вы забываете обиды, нанесенные нашей семье, вы отрекаетесь от кровного родства; только наследный принц французского престола имеет право преклонить колена у смертного одра французского короля. А мое место предуказано мне здесь и законами природы, и требованиями этикета; поэтому я остаюсь…

— А в качестве кого вы здесь останетесь, мадам?

— В качестве матери.

— Как герцог Алансонский мне не брат, так же и вы, мадам, — не мать!

— Вы бредите! — возмутилась Екатерина. — С каких это пор женщина, давшая жизнь другому существу, перестает быть матерью того, кто получил от нее жизнь?

— С того времени, мадам, как эта бесчеловечная мать отнимает то, что она дала, — ответил Карл, вытирая кровавую пену, появившуюся у него на губах.

— О чем вы говорите? Я вас не понимаю, — пробормотала Екатерина, глядя на Карла изумленными, широко раскрытыми глазами.

— Сейчас поймете, мадам!

Карл пошарил под подушкой и вытащил оттуда серебряный ключик.

— Возьмите этот ключ, мадам, откройте мою походную шкатулку; в ней лежат документы, которые ответят вам вместо меня.

И Карл показал рукой на стоявшую на видном месте шкатулку, украшенную великолепной резьбой, с серебряным замком, чеканным так же, как и ключ.

Уступая душевной силе Карла, Екатерина повиновалась, медленно подошла к шкатулке, открыла ее, заглянула внутрь и сразу отшатнулась, точно увидела на дне спящую змею.

— Что в этой шкатулке так испугало вас, мадам? — спросил Карл, не спускавший глаз с Екатерины.

— Ничего, — ответила Екатерина.

— Тогда, мадам, протяните вашу руку и выньте из шкатулки книгу; там ведь лежит книга, верно? — прибавил Карл с бледной улыбкой, означавшей нечто более страшное, чем любая угроза.

— Да, — пролепетала Екатерина.

— Книга об охоте?

— Да.

— Возьмите ее и подайте мне.

При всей своей самоуверенности, Екатерина побледнела, задрожала всем телом, но опустила руку в шкатулку.

— Рок! — прошептала она, беря книгу.

— Хорошо, — сказал Карл. — А теперь слушайте! Я был неосторожен… Больше всего на свете я любил охоту… эта книга об охоте… я слишком жадно ее читал… Понятно вам?

Екатерина чуть слышно охнула.

— В этом была моя слабость, — продолжал Карл. — Сожгите книгу, мадам: не надо, чтобы люди знали о королевских слабостях!

Екатерина подошла к горящему камину, Оросила в огонь книгу и молча, не двигаясь с места, глядела мутным взором, как синеватое пламя съедало страницы, пропитанные ядом. Чем больше их съедало пламя, тем сильнее пахло чесноком.

Наконец книга сгорела.

— Теперь, мадам, позовите моего брата, — произнес Карл с непререкаемой властностью.

Совершенно растерявшись, подавленная множеством противоречивых чувств, которые был не в силах осознать даже ее глубокий ум и не могла преодолеть почти сверхчеловеческая сила ее воли, королева-мать сделала шаг по направлению к Карлу, собираясь что-то сказать, но остановилась. Три чувства в ней кричали громче всех: в матери — муки совести, в королеве — ужас, в отравительнице — вновь вспыхнувшая ненависть. Последнее чувство взяло верх над всеми остальными.

— Будь он проклят! — воскликнула она, бросаясь вон из комнаты. — Он торжествует, он у цели! Да, проклят! Проклят!

— Вы слышали: моего брата, брата Генриха, — крикнул ей Карл. — Моего брата Генриха, и сию минуту! Я хочу переговорить с ним о регентстве над государством.

Почти сейчас же вслед за Екатериной в другую дверь вошел Амбруаз Парэ; он остановился на пороге и принюхался к чесночному запаху, наполнившему спальню короля.

— Кто жег мышьяк? — спросил он.

— Я, — ответил Карл.

XIII

ВЫШКА ВЕНСЕНСКОЙ КРЕПОСТИ

В это время Генрих Наваррский задумчиво прогуливался по вышке главной башни; он знал, что королевский двор живет шагах в ста от него, здесь, в Венсенском замке; проницательный взор Генриха как будто видел умирающего Карла сквозь стены замка.

Вокруг все голубело, золотилось. Потоки солнечного света широко разливались по долинам и золотили верхушки леса, гордившегося великолепием молодой листвы. Мягкое, теплое дыхание неба, казалось, пропитывало даже серые камни башни; и цветы левкоя, занесенные в ее расселины восточным 482 ветром, раскрывали свои оранжевые венчики под теплым дуновением воздуха.

Но не зеленые долины, не золотистые древесные вершины влекли к себе пристальный взор Генриха; взгляд его переносился через пространство и, светясь огнем честолюбия, упорно обращался на тогдашнюю столицу Франции, в будущем — столицу мира.

— Вот он — Париж, — шептал король Наваррский. — Париж! В нем власть, слава, радость, торжество и счастье! В нем — Лувр, а в Лувре — трон. Что отделяет меня от столь желанного Парижа? Только одно — камни, что громоздятся здесь, у моих ног, и служат жилищем моей врагине.

В то время как Генрих переносил свой взгляд с Парижа на Венсен, он вдруг заметил слева от себя, в долине, осененной миндальными деревьями в цвету, какого-то мужчину в латах, на которых играл луч солнца, и этот "зайчик" порхал вдали при каждом движении незнакомца. Он сидел верхом на горячей лошади, держа в поводу другую лошадь, по-видимому, такую же ретивую, как и первая.

Король Наваррский стал всматриваться и увидал, что замеченный им всадник обнажил шпагу, надел на ее острие носовой платок и стал махать им, словно подавая кому-то знак. В ту же минуту с холма напротив ему ответили таким же знаком, а через несколько секунд везде кругом зареял целый хоровод из носовых платков.

Это был де Муи со своими гугенотами: узнав, что Карл при смерти, и опасаясь покушения на жизнь Генриха, они собрались, готовые и нападать, и защищать.

Генрих опять перевел взгляд на первого всадника, перегнулся через ограду вышки, прикрыл глаза ладонью и, защитив их от слепящих солнечных лучей, узнал молодого гугенота.

— Де Муи! — крикнул король Наваррский, как будто де Муи мог услыхать его.

И в радости, что окружен друзьями, Генрих снял шляпу и замахал шарфом. В ответ все белые платочки вновь замелькали с особым оживлением, говорившим о радости его друзей.

— Увы! — сказал Генрих. — Они ждут меня, а я не могу к ним присоединиться!.. Зачем я этого не сделал, когда еще была возможность!.. Теперь я опоздал.

Он жестом выразил друзьям свое отчаяние, на что де Муи ответил ему знаками, говорившими: "Буду ждать".

В это мгновение Генрих Наваррский услыхал шаги на каменной лестнице, ведущей на площадку. Он быстро отошел от парапета. Гугеноты поняли, что он поступил так не без причины. Шпаги опять спрятались в ножны, платки исчезли.