Королева Марго

Коконнас вскочил на ноги, сверкая глазами.

— Зачем?! — воскликнул он, не найдя, кроме этого наивного вопроса, других слов, чтобы выразить целый сонм мыслей, вдруг замелькавших в его мозгу.

Действительно, пытка являлась для Коконнаса полным крушением его надежд: его отправят в часовню только после пытки, а от нее часто умирали, и умирали тем вернее, чем сильнее и мужественнее был человек, смотревший на вынужденное признание как на малодушие; а раз человек не делал признаний, то пытку не только продолжали, но пытали более жестоко.

Председатель суда не удостоил Коконнаса ответом, так как окончание приговора давало ответ вместо него, и продолжал читать:

— "Дабы заставить его раскрыть весь заговор, всех сообщников и все их козни во всех подробностях…"

— Дьявольщина! — воскликнул Коконнас. — Ведь это же бессовестно! Даже не бессовестно, а подло!

Привыкший к выражениям ярости несчастных жертв — ярости, которую затем мучения превращают в слезы, — председатель безучастно взмахнул рукой.

Коконнаса схватили за плечи и за ноги, свалили с ног, понесли, уложили на станок, прикрутили к нему веревками — и все это произвели так быстро, что он не успел даже разглядеть тех, кто совершал над ним насилие.

— Негодяи! — рычал Коконнас, так сотрясая в припадке ярости станок и его подножки, что от него отшатнулись сами палачи. — Негодяи! Пытайте, терзайте, режьте меня на куски, но, клянусь, ничего вам не узнать! Вы воображаете, что вашими железками и деревяшками можно заставить говорить такого родовитого дворянина, как я? Валяйте, валяйте, я презираю вас!

— Господин секретарь, приготовьтесь записывать, — сказал председатель.

— Да-да, приготовляйся! — рычал Коконнас. — Будет тебе работа, если станешь записывать все, что я скажу вам, мерзавцы, палачи! Пиши, пиши!

— Вам угодно сделать признания? — спросил так же спокойно председатель.

— Ни одного слова, ничего; к черту!

— Вы лучше поразмыслите, граф, покамест будут делаться приготовления. Мэтр, приладьте господину сапожки.

При этих словах человек, до этих пор стоявший неподвижно с веревкою в руке, отделился от столба и медленным шагом подошел к Коконнасу, который, повернувшись в его сторону лицом, собирался скорчить рожу.

Это был мэтр Кабош, палач парижского судебного округа. Горькое изумление отразилось на лице Коконнаса, и, вместо того чтобы кричать и биться, он замер, будучи не в силах отвести глаз от лица этого забытого им друга, появившегося в такую страшную минуту.

Ни один мускул не дрогнул в лице Кабоша; ничем не показав, что он когда-либо встречал пьемонтца, и как будто увидев его впервые, Кабош задвинул ему две доски меж голеней, а две такие же доски приложил к их внешней части, затем обвязал все, голени и доски, веревкой, которую держал в руке. Это приспособление и называлось "испанские сапоги".

При простой пытке забивалось шесть деревянных клиньев между внутренними досками, и доски, раздвигаясь, сплющивали мускулы. При пытке чрезвычайной забивали десять клиньев, и тогда доски не только раздавливали мускулы, но и дробили кости.

Закончив подготовку, мэтр Кабош просунул кончик клина между досками, стал на одно колено, поднял молот и выжидательно посмотрел на председателя суда.

— Будете вы говорить? — спросил председатель.

— Нет, — ответил Коконнас решительно, хотя пот выступил у него на лбу и волосы на голове зашевелились.

— Начинайте, — сказал председатель, — первый простой клин.

Кабош поднял над головой тяжелый молот и обрушил на клин страшный удар, издавший глухой звук.

Коконнас даже не вскрикнул от первого удара, обычно вызывавшего стоны у самых решительных людей. Больше того — на лице пьемонтца выразилось неописуемое изумление. Он с недоумением посмотрел на Кабоша, который стоял на одном колене вполоборота, спиной к председателю и, замахнувшись молотом, готов был повторить удар.

— Для чего вы скрывались в лесу? — спросил председатель.

— Чтобы посидеть в тени, — ответил Коконнас.

— Продолжайте, — сказал председатель Кабошу.

Кабош нанес второй удар, издавший тот же звук. Но, так же как и при первом ударе, Коконнас даже не повел бровью и с тем же хмурым выражением взглянул на палача.

Председатель нахмурился.

— Ну и крепкий мужик! — пробурчал он. — Мэтр, до конца ли вошел клин?

Кабош нагнулся, чтобы посмотреть, и, склоняясь над Коконнасом, шепнул ему:

— Кричите же, несчастный!

Затем, поднявшись, доложил:

— Да, до конца, месье.

— Второй простой, — хладнокровно распорядился председатель.

Слова Кабоша разъяснили все: благородный палач оказывал своему "другу" величайшее одолжение, какое только мог оказать дворянину палач, — вместо цельных дубовых клиньев великодушный Кабош вколачивал ему между голеней клинья из упругой кожи, лишь сверху обложенные деревом. Этим он избавлял Коконнаса не только от физических мучений, но и от позора вынужденных признаний, сверх того, он сохранял Коконнасу силы достойно взойти на эшафот.

— Добрый, хороший мой Кабош, — шептал Коконнас, — не бойся: раз это нужно, я заору так, что если ты будешь мною недоволен, то, значит, на тебя трудно угодить.

В это время Кабош просунул между краями досок второй клин, толще первого.

— Продолжайте, — сказал председатель.

Кабош ударил так, точно собрался разрушить весь Венсенский замок.

— Ой-ой-ой! У-у-у! — заорал Коконнас на все лады. — Тысяча громов! Осторожней, вы ломаете мне кости!

— Ага! Второй сделал свое дело, — ухмыляясь, сказал председатель, — а то уж я начал удивляться.

Коконнас дышал шумно, как кузнечный мех.

— Так что же вы делали в лесу? — повторил вопрос председатель.

— А! Дьявольщина! Я уже сказал вам: дышал свежим воздухом!

— Продолжайте, — распорядился председатель.

— Признавайтесь, — шепнул Кабош.

— В чем?

— В чем хотите, хоть в чем-нибудь.

И Кабош дал второй удар, не слабее первого.

Коконнас чуть не задохся от крика:

— Ох! Ой! Что вы хотите знать, месье? По чьему приказанию я был в лесу?

— Да, месье.

— Я был там по приказанию герцога Алансонского.

— Запишите, — распорядился председатель.

— Если я подстраивал ловушку королю Наваррскому и совершил этим преступление, — продолжал Коконнас, — так я был простым орудием, я только выполнял приказание моего господина.

Секретарь принялся записывать.

"Ага, ты донес на меня, бледная рожа! — говорил про себя Коконнас. — Погоди же у меня, погоди!"

Он рассказал, как герцог Алансонский ходил к королю Наваррскому, как герцог видался с де Му и, историю с вишневым плащом, — рассказал все, не забывая орать и время от времени давая повод возобновлять удары молотом.

Словом, он сообщил кучу всяких сведений, очень ценных, верных, неопровержимых и опасных для герцога Алансонского, делая вид, что дает эти сведения только из-за страшной боли. Коконнас так хорошо играл роль, так естественно гримасничал, выл, стонал на все лады, дал столько показаний, что наконец сам председатель испугался того количества позорных, особенно для принца крови, подробностей, которые по его же приказанию заносились в протокол пытки.

"Вот это ладно! — думал Кабош. — Моему дворянину не надо повторять одно и то же; уж и задал он секретарю работу.

Господи Иисусе! А что бы было, кабы клинья были не кожаные, а деревянные?"

За эти признания Коконнасу простили последний клин чрезвычайной пытки; но и без него те девять клиньев, которые ему забили, должны были превратить его ноги в месиво.

Председатель подчеркнул, что смягчение приговора дано за признания Коконнаса, и вышел.

Коконнас остался наедине с Кабошем.

— Ну, как вы себя чувствуете? — спросил Кабош.

— Ах, друг мой, мой хороший друг, милый мой Кабош! — сказал Коконнас. — Будь уверен, что я останусь признателен тебе… на всю жизнь.

— Да-а! И будете правы, месье: кабы узнали, что я для вас сделал, то после вас на этом станке лежал бы я; но уж меня не пощадили бы, как я пощадил вас.