Королева Марго

— А Болье надежен?

— Думаю, да.

— А тюремщик?

— Он обещал.

— А лошади?

— Лучшие из всей конюшни герцога Неверского.

— Люблю тебя, Анриетта!

И Маргарита кинулась на шею к своей подруге, после чего они расстались, пообещав друг другу встречаться каждый день в том же месте и в то же время.

Вот те два очаровательные и преданные создания, которых пьемонтец справедливо называл "незримыми щитами".

VII

СУДЬИ

Когда друзья встретились после первого допроса о восковой фигурке, Коконнас сказал Ла Молю:

— Ну, дорогой друг, по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время сами судьи откажутся от нас, а это совсем не то, что отказ врачей: врач тогда отказывается от больного, когда уже нет надежды его спасти; если же судья отказывается от обвиняемого — это значит, что у судьи нет надежды отрубить ему голову.

— Да, — ответил Ла Моль, — мне даже думается, что эта учтивость и обходительность тюремщиков, эти сговорчивые двери наших камер — дело преданных нам подруг; по крайней мере, я просто не узнаю Болье — судя по тому, что я о нем слышал.

— Ну, я-то его очень узнаю, — ответил Коконнас, — но только это стоило дорого; да о чем тут говорить: одна — принцесса, другая — королева; обе богаты, а лучшего случая употребить на благо свои деньги у них не будет. Теперь вкратце повторим наше задание: нас отводят в часовню, оставляют там под охраной нашего тюремщика; в условленном месте мы находим кинжалы, я протыкаю живот тюремщику…

— О нет-нет, только не в живот, — так ты его лишишь пятисот экю; бей в руку.

— В руку? Нет, так беднягу только подведешь! Сразу увидят, что у нас с ним сговор. Нет-нет, надо в правый бок, вскользь по ребрам; такой удар похож на настоящий, но безвреден.

— Ладно, пусть так; а затем…

— Затем ты завалишь входную дверь скамейками; наши принцессы выбегут из алтаря, и Анриетта откроет дверь ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; наверное, она мне изменила, если я взялся за ум.

— А затем мы скачем в лес, — затрепетав от радостного волнения, подхватил Л а Моль. — Каждому из нас довольно одного поцелуя, чтобы стать веселым и сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся, пригнувшись к нашим быстрым скакунам, а сердце сладко замирает от страха? О, этот страх в предчувствии опасности! Как он хорош на воле, когда у тебя на боку хорошая шпага, когда кричишь "ура", давая шпоры коню, а он при каждом крике наддает и уже не скачет, а летит!

— Да, Л а Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? Кое-что в этом роде я испытал и могу рассказать. Когда бледная физиономия Болье впервые появилась в моей камере, а позади него блеснули алебарды и зловеще лязгнула сталь, — клянусь тебе, я сразу же подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его мерзкой рожи между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было моим единственным утешением; но все же их посещение не прошло бесследно: ночью я увидал герцога во сне.

— Да, — продолжал Л а Моль, следуя за своей приятной мыслью, а не за мыслью своего друга, блуждавшей в области фантазии, — да, они все предусмотрели, даже место нашего пребывания. Мы едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде, я бы предпочел Наварру; в Наварре я был бы "у нее", но Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, это всего в восьмидесяти лье от Парижа. Знаешь, Аннибал, о чем я буду сожалеть, когда выйду отсюда?

— Честное слово, нет… Что касается меня, то все сожаления я оставлю здесь.

— Мне будет жаль, что мы не сможем взять с собой этого почтенного тюремщика, вместо того чтобы его…

— Да он и сам не захочет, — возразил Коконнас, — он слишком много потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от властей, а может быть, и повышение по службе. Как этот молодец будет хорошо жить, когда я его убью! Но что с тобой?

— Так… ничего… У меня мелькнула одна мысль.

— Видно, не очень веселая, то-то ты побледнел?

— Я спрашиваю себя: а зачем нас поведут в часовню?

— Как зачем? Для причастия, — ответил Коконнас. — Думаю, что так.

— Нет, — сказал Ла Моль, — в часовню водят только осужденных на смерть или после пытки.

— Ого! Это стоит разузнать, — ответил Коконнас, тоже побледнев. — Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй, друг! Ключарь!

— Вы меня звали, месье? — спросил тюремщик, карауливший на верхних ступенях лестницы.

— Да, поди сюда.

— Слушаю, месье.

— Условлено, что мы бежим из часовни, так ведь?

— Тсс! — произнес ключарь, с ужасом оглядываясь.

— Будь покоен, нас никто не слышит.

— Да, месье, из часовни.

— Значит, нас поведут в часовню?

— Конечно, таков обычай.

— Так это обычай?

— Да, после вынесения смертного приговора осужденным накануне казни полагается провести ночь в часовне.

Коконнас и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.

— Вы полагаете, что нас осудят на смерть? — спросил Ла Моль.

— Непременно… да вы и сами так думаете.

— Почему же?

— Конечно… если бы вы думали иначе, вы бы не стали подготовлять себе бегство.

— А знаешь, он рассуждает очень здраво, — заметил Коконнас.

— Да… по крайней мере, теперь я знаю, что мы играем в опасную игру, — ответил Л а Моль.

— А я-то, — сказал тюремщик, — думаете, не рискую? Вдруг месье от волнения ошибется и ударит не в тот бок!..

— Э, дьявольщина! Я бы хотел быть на твоем месте, — возразил Коконнас, — чтобы иметь дело только с этой рукой и только с тем железом, которым я тебя коснусь.

— Смертный приговор! — тихо произнес Ла Моль. — Нет, это невозможно!

— Невозможно? Почему же? — простодушно спросил тюремщик.

— Тсс! — произнес Коконнас. — Мне показалось, что внизу отворили дверь.

— Верно, — заволновавшись, подтвердил тюремщик. — По камерам, господа, скорее!

— А когда, вы думаете, нам вынесут приговор? — спросил Ла Моль.

— Самое позднее — завтра. Но не беспокойтесь: тех, кого надо, предупредят.

— Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.

Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры: Ла Моль — вздыхая, Коконнас — что-то напевая.

До семи вечера ничего нового не произошло. На Венсенскую башню надвинулась темная, дождливая ночь — самая подходящая для бегства. Коконнасу принесли ужин, и он поужинал с аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть на дожде, хлеставшем по стенам замка. Он уже готовился заснуть под глухой, однообразный шум ветра, к которому не раз прислушивался с неведомым до тюрьмы тоскливым чувством, но теперь ему показалось, что ветер как- то необычно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей яростью, чем обычно: так бывало каждый раз, когда открывали верхние камеры, а в особенности — камеру напротив. По этому признаку Коконнас всегда знал, что тюремщик выходит от Ла Моля и сейчас зайдет к нему.

На этот раз, однако, Аннибал тщетно вытягивал шею и напрягал слух. Время шло, никто к нему не приходил.

"Странно, — рассуждал Коконнас, — у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может, его вызвали на допрос? Или он заболел? Что бы это значило?"

Для узника все может стать поводом к радости, к надежде, но также и к подозрению, к тревоге.

Прошло полчаса, час, полтора. Коконнас с досады начал засыпать, как вдруг услыхал лязг ключа в замочной скважине и вскочил с постели.

"Эге! Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? — подумал он. — Дьявольщина! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади хорошо видели".

Он было собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тот приложил палец к губам и весьма красноречиво скосил глаза. Действительно, за его спиной слышался шорох и виднелись тени. Наконец он разглядел в темноте две каски благодаря тому, что свет дымной свечи заиграл на них золотистым бликом.