Две Дианы

Итак, она вполне была достойна любви двух королей, которых одного за другим обворожила. "Воля женщины — Божья воля" — говорит французская поговорка, и Диана была в течение двадцати двух лет единственной возлюбленной Генриха II.

Но, взглянув на короля и на его фаворитку, не пора ли нам их послушать?

Генрих, держа пергамент в руке, читал вслух любовные стишки, чередуя чтение мимическими паузами и комментариями, которые нельзя передать словами:

Ротик милый, ротик малый,

Как шиповник светло-алый,

Расцветающий в бору Поутру.

Ты душистый, ты цветущий,

Как малина в темной куще,

И нежнее во сто крат,

Чем прозрачные росинки,

Что, повиснув на кувшинке,

Нас прохладою дарят…

— Как же зовут любезного поэта? — спросил Генрих, окончив чтение.

— Его зовут Реми Белло, государь, и он, если не ошибаюсь, обещает стать соперником Ронсара. Ну что ж, оцениваете ли вы, как я, этот любовный сонет в пятьсот экю?

— Твой подопечный получит их, моя прекрасная Диана.

— Но старых певцов нельзя забывать. Я обещала, государь, от вашего имени пенсию Ронсару, королю поэтов. Подписали ли вы о ней указ? Ну, разумеется. В таком случае, у меня еще только одна просьба к вам: отдайте вакантный пост рекульского аббата своему библиотекарю, Мелену де Сен-Желе, нашему французскому Овидию.

— Овидий будет аббатом, очаровательный мой меценат.

— Ах, как вы счастливы, государь, что можете по своему усмотрению располагать столькими должностями и бенефициями! Если бы мне только на час вашу власть!

— А разве она не всегда в твоих руках, неблагодарная?

— Вот как, государь?.. Вы сказали, что ваша власть всегда в моем распоряжении? Не искушайте меня, государь. Предупреждаю вас, что я воспользовалась бы ею для уплаты большого долга Филиберу Делорму. Он ссылается на то, что мой замок в Анэ закончен. Это будет славнейший памятник вашего царствования, государь!

— Что ж, Диана, возьми для своего Филибера Делорма те деньги, что будут получены от продажи должности пикардийского губернатора.

— Эта должность, кажется, стоит двести тысяч ливров? О, тоща я смогу еще купить жемчужное ожерелье, которое мне предлагали. Его мне очень хотелось бы надеть сегодня на свадьбу вашего возлюбленного сына Франциска. Сто тысяч Филиберу, сто тысяч за ожерелье — вот и ушло пикардийское губернаторство!

— Тем более что ты ровно вдвое преувеличила его стоимость.

— Как! Оно стоит всего лишь сто тысяч ливров? Ну что ж, решение очень простое — я отказываюсь от ожерелья.

— Полно, — засмеялся король, — у нас есть где-то три или четыре свободные концессии, которыми можно будет оплатить это ожерелье, Диана.

— О государь, нет щедрее короля, чем вы, и нет человека, которого бы я сильнее любила!

— Да? Ты и вправду любишь меня не меньше, чем я тебя, Диана?

— Он еще спрашивает!

— Спрашиваю, потому что боготворю тебя! Как ты хороша, Диана! Как я люблю тебя! Часами… нет, годами мог бы я так любоваться тобою, забыв о Франции, обо всем на свете.

— Даже о торжестве бракосочетания его высочества дофина? — спросила, рассмеявшись, Диана. — А между тем оно состоится сегодня, через два часа. Сейчас пробьет десять.

— Десять! — воскликнул Генрих. — А у меня назначено свидание на этот час!

— Свидание, государь? Уж не с дамой ли?

— С дамой.

— И, должно быть, красивой?

— Да, Диана, очень красивой.

— Значит, не с королевой?

— Какая ты злая! Екатерина Медичи красива на свой лад, красива строгой, холодной, но подлинной красотой. Однако я ожидаю не ее. Ты не угадываешь, кого?

— Нет, государь.

— Другую Диану, живое воспоминание о весне нашей любви, нашу дочь, нашу дорогую дочурку.

— Вы во всеуслышание и слишком часто твердите об этом, государь, — нахмурившись, потупилась Диана. — Между тем условлено было, что герцогиня де Кастро будет считаться дочерью другой особы.

— Так оно и будет, — уверил Диану король, — но ведь ты любишь нашу дочь, разве не так?

— Я люблю ее за то, что и вы ее любите.

— О да, очень люблю… Она так обаятельна, так умна и добра. А кроме того, она мне напоминает мои молодые годы, то время, когда я полюбил тебя… Не больше, конечно, чем ныне, но все же… до преступления… — Король внезапно впал в мрачную задумчивость. Затем поднял голову. — Этот Монтгомери! Ведь не любили же вы его, Диана? Вы не любили его?

— Что за вопрос? — презрительно усмехнулась фаворитка. — Двадцать лет спустя все та же ревность!

— Да, я ревновал, ревную и буду ревновать тебя всегда, Диана. Ну да, ты не любила его. Но он-то любил тебя, несчастный, он осмелился тебя любить!

— О Боже, государь, вы всегда прислушивались к наветам, которыми меня осыпают протестанты! Это не подобает католическому королю. Во всяком случае, если даже я и дорога была этому человеку, мое сердце ни на миг не переставало принадлежать вам, а граф Монтгомери давно мертв.

— Да, мертв, — глухо произнес король.

— Не будем же омрачать такими воспоминаниями день, который должен стать светлым праздником, — продолжала Диана. — Вы видели Франциска и Марию? Они все еще влюблены друг в друга, как дети? Наконец-то их терпение будет удовлетворено. Через час они, радостные и счастливые, будут принадлежать друг другу.

— Да, — согласился король, — и если кто в ярости, так это мой старый Монморанси. Впрочем, и ярость коннетабля тем более обоснованна, что наша Диана, боюсь, не достанется его сыну.

— Но ведь этот брак вы сами ему обещали как возмещение?

— Обещал, но госпоже де Кастро, кажется, это не по душе…

— Что может быть не по душе ребенку, восемнадцатилетней девушке, только что вышедшей из стен монастыря?

— Именно для того, чтобы объяснить мне это, она и поджидает меня сейчас.

— Так идите же к ней, государь. А я пока переоденусь…

— После венчания мы свидимся на карусели. Я еще преломлю сегодня копье в вашу честь. Я хочу, чтобы вы были королевой турнира.

— Королевой? А другая?

— Есть только одна, и ты это знаешь, Диана. До свидания.

— До свидания, государь, и ради Бога, не будьте безрассудно смелы на турнире. Вы иногда пугаете меня!

— Игры эти не опасны… До свидания, дорогая Диана, — распрощался король и вышел.

В ту же минуту в противоположной стене отворилась прикрытая ковром дверца.

— Ну и наболтались же вы сегодня, гром и молния! — прорычал коннетабль Монморанси, входя в комнату.

— Друг мой, — ответила, поднявшись, Диана, — вы видели, что еще и десяти не было, еще не наступил час, который я вам назначила, а я уже делала все, чтобы удалить его. Я томилась не меньше вашего, поверьте…

— Не меньше моего! Ну нет, смерть и ад! И если вы, моя милая, воображаете, будто ваша беседа была весьма поучительна и забавна… Впрочем, что за новая дурь? Отказать моему сыну Франциску в руке вашей дочери Дианы после того, как этот союз был мне торжественно обещан! Клянусь терновым венцом, можно подумать, что эта внебрачная дочь оказала бы великую честь дому Монморанси, соблаговолив с ним породниться! Этот брак должен состояться! Слышите, Диана? Об этом позаботитесь вы! Ведь это единственное средство, позволяющее восстановить равновесие между нами и Ризами, дьявол их задави! А поэтому, Диана, наперекор королю, наперекор папе я желаю, чтобы это было так!

— Но, друг мой…

— Говорю же вам, — крикнул коннетабль, — что я этого желаю, как Бог свят!

— Так оно и будет, друг мой, — поспешила уверить его перепуганная Диана.

V

В ПОКОЯХ КОРОЛЕВСКИХ ДЕТЕЙ

Вернувшись к себе, король не застал своей дочери. Дежурный камер-лакей доложил, что герцогиня Диана, не дождавшись его величества, проследовала в покои королевских детей и попросила дать знать, как только государь вернется.