Две Дианы

Дом № 11 на площади Мобер, куда пригласил его Ла Реноди, принадлежал адвокату по имени Трульяр. Дом этот в народе считали прибежищем еретиков. Недаром до соседей частенько доносилось по вечерам глухое пение псалмов.

Габриэль без труда отыскал коричневую дверь и, как сказано было в письме, постучал три раза. Дверь отворилась, кто-то схватил его за руку и произнес:

— Не входите, у нас слишком темно.

Габриэль ответил:

— У меня с собой светильник.

— Тогда входите и следуйте за мной.

Габриэль повиновался, сделал несколько шагов, почувствовал под ногой порожек лестницы и поднялся на семнадцать ступеней.

— Чего вы хотите? — спросил его кто-то.

— Справедливости! — ответил он.

Дверь распахнулась, и он очутился в тускло освещенной комнате. Какой-то человек подошел к нему и сказал вполголоса:

— Женева!

— Жизнь!

Человек тряхнул колокольчиком, и в комнату через потайную дверь вошел Ла Реноди. Он дружески пожал Габриэлю руку и спросил:

— Вам известно, что произошло сегодня в парламенте?

— Я целый день никуда не выходил.

— Тоща вы сейчас все узнаете. Вы еще в нас не совсем поверили, но зато мы вполне доверяем вам. Вы узнаете о наших намерениях и учтете наши возможности. У нас нет от вас секретов. Я даже не беру с вас обещания не разглашать то, что вы сейчас услышите. С вами такая предосторожность излишня.

— Благодарю за доверие, — поклонился растроганный Габриэль. — Надеюсь, вам не придется раскаиваться.

— Теперь пойдемте со мной. Я назову вам по именам тех братьев, которые вам не знакомы. Об остальном же судите сами. Идемте!

Он взял Габриэля под руку, привел в действие пружину потайной двери, и они оказались в большом продолговатом зале, где толпилось человек двести. Несколько тусклых светильников в разных углах еле-еле освещали лица собравшихся. Здесь не было ни кресел, ни ковров, ни стульев — ничего, кроме грубо сколоченной кафедры, одиноко возвышавшейся посреди зала.

Никто не обратил внимания на Габриэля и его спутника. Глаза всех присутствующих были устремлены на хмурого оратора, стоявшего на трибуне.

— Это советник парламента Никола Дюваль, — шепнул Ла Реноди Габриэлю. — Он только что начал рассказывать о том, что произошло сегодня в Августинском монастыре. Послушайте.

А Никола Дюваль говорил:

— Наш обычный зал заседаний был занят в связи с предстоящей церемонией бракосочетания принцессы Елизаветы, и потому нам пришлось собраться в Августинском монастыре. Не знаю почему, но самый вид этого мрачного помещения сразу вызвал у нас какую-то смутную тревогу. Тем не менее председатель Жиль Леметр открыл, как всегда, заседание. Обсуждали вопрос о религиозных убеждениях. Антуан Фюме, Поль де Фуа и Эсташ де ла Порт один за другим говорили о веротерпимости, и, казалось, выступления их, четкие и красноречивые, произвели на большинство присутствующих сильное впечатление. Эсташ де ла Порт возвратился на свое место под аплодисменты, а слово взял Анри Дюфор. Но вдруг дверь распахнулась, и парламентский привратник доложил во всеуслышание: "Король!"

Председатель не высказал никакого удивления, покинул свое кресло и поспешил навстречу королю. Остальные советники — кто взволнованно, кто совершенно спокойно — поднялись со своих мест. Король вошел в сопровождении кардинала Лотарингского и коннетабля.

"Я пришел, господа, не мешать вашей работе, а помочь ей, — изрек он и, рассыпавшись в любезностях, закончил так: — Мир с Испанией заключен. Но в трудные годы войны в королевство проникли некоторые лживые вероучения. С ними нужно покончить, как мы покончили с войной. Почему вы не провели указа о лютеранах, который я предложил вам?.. Впрочем, продолжайте свои речи… я вам не помешаю".

Анри Дюфор, воспользовавшись разрешением короля, заговорил о защите свободы совести и в заключение смело воскликнул:

"И вы еще жалуетесь на смуту? Мы все знаем, кто ее виновник!"

Генрих Второй, закусив губу, побледнел, но ничего не ответил. Тогда поднялся Дюбур.

"Я знаю, государь, — резко и решительно заявил он, — что у нас каждый день творятся преступления, которые нужно карать беспощадно: это прелюбодейство, святотатство, клятвопреступление… Но их не карают, наоборот — их поощряют! А в чем же тоща обвиняют тех, кого нынче предают палачу? В оскорблении его величества? Они никогда не забывали помянуть короля в своих молитвах. Они никогда не затевали ни измен, ни мятежей. И их предают сожжению только за то, что они узрели всю порочность, все бесстыдство римского владычества и потребовали обуздать его".

Король не шелохнулся, но чувствовалось, как закипает в нем гнев.

Председатель Жиль Леметр решил сознательно вызвать взрыв его злобы.

"Ведь речь идет о еретиках! — словно в негодовании, воскликнул он. — Пусть с ними поступят, как с альбигойцами: Филипп-Август повелел сжечь шестьсот человек в один день! "

Эта крутая речь произвела большее впечатление, нежели наши разглагольствования. Можно было подумать, что в конечном итоге вся эта дискуссия кончится ничем.

Генрих это понял и пошел на крайность:

"Господин председатель совершенно прав. С еретиками нужно кончать! А для начала вы, господин коннетабль, немедленно возьмете под стражу этих двух мятежников!" — указал он на Анри Дюфора и Анна Дюбура и стремительно вышел, словно не в силах сдержать бушевавший в нем гнев.

Нет нужды говорить, что г-н де Монморанси привел в исполнение приказ короля — Дюбур и Дюфор были схвачены и арестованы в присутствии потрясенного парламента. Один только Жиль Леметр нагло добавил:

"Вот оно, правосудие! Пусть так же покарают всех, кто непочтителен к королевскому величеству!"

И в ту же минуту отряд воротился и арестовал Фюме, де Фуа и де ла Порта, хотя они выступали до появления короля и ничем не задели монарха. Таким образом, стало ясно, что пятеро неприкосновенных членов парламента попали в гнусную западню… притом не из-за выпадов против короля, а лишь из-за своих религиозных убеждений!

Никола Дюваль замолк. Гневный шепот не раз прерывал его рассказ, но, когда он кончил, буря негодования разразилась в зале.

На кафедру взошел священник Давид:

— Братья! Прежде чем принять решение, вознесем Господу наши мысли и голоса!

— Споем сороковой псалом! — раздались голоса.

И все запели. Но пение это отнюдь не способствовало общему успокоению, ибо оно больше походило на песню ненависти, нежели на мольбу о мире.

Когда псалом пропели, в зале воцарилась тишина.

— Братья, — первым заговорил Ла Реноди, — мы столкнулись с неслыханным фактом, который нарушает все понятия о праве. Будем ли мы терпеть по-прежнему или приступим к действиям? А если действовать, то как? Вот те вопросы, на которые каждый должен себе ответить. Вам уже ясно, что наши гонители хотят нас уничтожить. Неужели мы будем послушно ждать смертельного удара? Не пришло ли время нам самим восстановить правосудие? Слово за вами!

Ла Реноди на мгновение остановился, словно желая, чтобы присутствующие осознали свой страшный выбор, потом продолжал:

— Среди нас существуют, как ни печально, два течения. Есть партия знати и женевская партия. Но перед общим врагом, перед опасностью мы должны сплотиться и иметь одну волю, одно сердце. Высказывайте же свободно свои мнения, предлагайте свои средства. Мы единогласно примем наилучший вариант решения, независимо от того, какой партией он будет выдвинут.

После слов Ла Реноди наступило долгое молчание. Видимо, королевское слово, слишком авторитетное по тем временам, сделало свое дело. И хотя сердца их были полны негодования, они не решались открыто и откровенно заговорить о восстании. Во всей массе они были смелы и решительны, но никто не дерзнул сделать решительный шаг.

Чувствовалось, что собравшиеся не слишком-то доверяют друг другу. Каждая из партий не знала, куда клонит другая, да и цели у них были разные. Им далеко не безразлично было, куда идти и под чьим знаменем выступать.