Две Дианы

— Ах, государь, разве могла бы я чувствовать себя иначе при такой вашей любви, при таких благодеяниях? Одного я только желаю: чтобы настоящее, столь полное радостей, длилось без конца.

— Диана, — серьезно сказал Генрих, — вы знаете, что я взял вас из монастыря, чтобы выдать замуж за Франциска Монморанси. Это прекрасная партия, Диана, и к тому же, не скрою, выгодная для интересов моего престола, а между тем она вам как будто не по душе. Вы мне должны, по крайне мере, объяснить причины вашего отказа. Он огорчает меня.

— Я их не скрою от вас, отец. Прежде всего, — смущенно протянула Диана, — меня уверяют, будто Франциск Монморанси уже женат; будто он негласно обвенчан с одною из дам королевы, девицей де Фиен.

— Что верно, то верно, — ответил король, — но тайный брак, заключенный без согласия коннетабля и моего, не имеет законной силы, и если папа разрешит развод, то вы не сможете, Диана, быть взыскательнее его святейшества. Итак, если это единственное ваше возражение…

— Нет, есть и другое, отец.

— Послушаем же, какое.

— Возражение состоит, отец, в том, что… что я люблю другого, — всхлипнула Диана и, совсем смутившись, бросилась на шею королю.

— Вы любите, Диана? — удивился Генрих. — Как же зовут этого счастливца?

— Габриэль, государь!

— Габриэль… А дальше? — улыбнулся король.

— Я не знаю дальше, отец…

— Как же так, Диана? Помилосердствуйте, объяснитесь.

— Сейчас я вам все расскажу. Это любовь моего детства. Я с Габриэлем виделась каждый день. Он был очень мил, храбр, красив, образован, нежен! Он называл меня своей маленькой женушкой. Ах, государь, не смейтесь, это было глубокое и святое чувство, первое, какое запечатлелось в моем сердце! И все же я позволила обвенчать себя с герцогом Фарнезе, государь, и все оттого, что не сознавала, что делаю; оттого, что меня к этому принудили, а я послушалась, как маленькая девочка. Затем я увидела, почувствовала, поняла, в какой измене повинна я перед Габриэлем. Бедный Габриэль! Расставаясь со мною, он не плакал, но какое страдание застыло в его взоре! Все это оживало в моей памяти, коща, ведя затворническую жизнь в монастыре, я начинала вспоминать свои детские годы. Так я дважды пережила дни, проведенные мною подле Габриэля, — в действительности и в мечтах. А возвратившись сюда, ко двору, государь, я не нашла никого, кто мог бы помериться с Габриэлем… И не Франциску, покорному сыну надменного коннетабля, вытеснить из моей памяти нежного и гордого друга моего детства. Поэтому теперь, когда я отдаю себе отчет в своих поступках, я буду верна Габриэлю… до тех пор, пока вы не лишите меня свободы выбора, отец.

— Так ты с ним виделась после отъезда из Вимутье, Диана?

— Увы, не виделась, отец.

— Но ты хоть получала вести о нем?

— И вестей не получала. Узнала только от Ангеррана, что он покинул наши места после моего отъезда. Он сказал своей кормилице Алоизе, что вернется к ней не раньше, чем станет грозным и прославленным воином, и чтобы она не беспокоилась о нем. С этими словами он уехал, государь.

— И с тех пор его родные ничего о нем не слышали?

— Его родные? — повторила Диана. — Я знала только его кормилицу, отец, и никогда не видала его родителей, когда с Ангерраном навещала его в Монтгомери.

— В Монтгомери! — воскликнул Генрих, побледнев. — Диана, Диана! Я надеюсь, что он не Монтгомери? Скажи мне скорее, что он не Монтгомери!

— О нет, государь, тоща он жил бы, я думаю, в замке, а он оставался в доме своей кормилицы Алоизы. Но отчего вы так взволновались, государь? Что сделало вам семейство Монтгомери? Неужели они ваши враги? В нашем краю о них говорят только с почтением.

— Правда? — презрительно рассмеялся король. — Они мне, впрочем, ничего не сделали, Диана, решительно ничего. Однако вернемся к твоему Габриэлю. Ведь ты его Габриэлем называла?

— Да…

— И у него не было другого имени?

— Я, по крайней мере, не знала другого. Он был сирота, как и я, и при мне никогда не было разговора о его отце.

— Словом, у вас нет, Диана, другого возражения против намеченного вашего брака с Монморанси, кроме давнишней вашей привязанности к этому молодому человеку, так?

— Но она заполняет все мое сердце, государь.

— Прекрасно, Диана, я бы, пожалуй, не пытался бороться с голосом вашего сердца, если бы друг ваш был здесь и мы его могли бы узнать и оценить. И хотя, как я догадываюсь, это человек сомнительного происхождения…

— Но ведь и в моем гербе есть полоса, ваше величество.

— Ноу вас есть, по крайней мере, герб, сударыня, и соблаговолите вспомнить, что для Монморанси, как и для дома де Кастро, великая честь открыть двери перед моей узаконенной дочерью. А ваш Габриэль… Но речь не об этом. Для меня существенно то, что он шесть лет не подавал о себе вестей. Быть может, он забыл вас, Диана, и любит другую?

— О государь, вы не знаете Габриэля! У него постоянное, верное сердце, и любовь его угаснет только с жизнью.

— Хорошо, Диана. Вам изменить и впрямь мудрено, и вы правы, отрицая это. Но, судя по всему, этот молодой человек ушел на войну. Разве не приходится считаться с возможностью гибели на войне?.. Дитя мое, я огорчил тебя. Вот уже ты побледнела, и глаза твои полны слез. Да, я вижу, твое чувство глубоко! Я мало видел примеров подобного чувства и самой жизнью приучен не слишком-то доверять великим страстям, но над твоею я шутить не стану и хочу отнестись к ней с уважением. Подумай, однако, голубка моя, в какое трудное положение поставит меня твой отказ, и отказ ради чего? Ради детской любви, предмет которой даже перестал существовать, ради воспоминаний, ради тени. Если я оскорблю коннетабля, взяв обратно свое обещание, он возмутится не без основания, дитя мое, и, может быть, оставит свой пост. А тогда уже не я буду королем, им будет герцог де Гиз. Пойми, Диана: из шести братьев Гизов первый, герцог, возглавляет все военные силы Франции; второй, кардинал, управляет всеми финансами; третий командует моими марсельскими галерами; четвертый сидит в Шотландии, а пятый вскоре заменит Бриссака в Пьемонте. Таким образом, я, король, не могу располагать в своем королевстве ни одним солдатом, ни одним экю без их согласия. Я говорю с тобою откровенно, Диана, я объясняю тебе положение вещей. Я прошу, а мог бы приказывать. Но мне гораздо приятнее положиться на твое собственное суждение. Я хочу, чтобы не король, а отец склонил свою дочь посчитаться с его намерениями. И я добьюсь твоего согласия, потому что ты добрая и преданная дочь. В этом браке — все мое спасение, Диана: он усиливает Монморанси и ослабляет Гизов. Он уравновешивает обе чаши весов, коромысло которых — моя королевская власть. Гизы будут менее горды, Монморанси — более предан… Ты не отвечаешь, Диана? Неужели ты остаешься глуха к просьбам твоего отца, который не неволит тебя, не тиранит, а, наоборот, принимает во внимание твои чувства и только просит тебя не отказать ему в первой же услуге, которую ты можешь воздать ему за то, что он сделал и сделает для твоего счастья? Ну, что, Диана, дочь моя? Ты согласна?

— Государь, — ответила Диана, — когда вы просите, вы тысячекрат сильнее, чем коща приказываете. Я готова пожертвовать собою ради ваших интересов, однако с одним условием.

— С каким же, дитя мое?

— Этот брак состоится только через три месяца, а до тех пор я справлюсь о Габриэле у Алоизы да и в других местах. Если его уже нет в живых, я буду знать наверняка, а если он жив, я смогу попросить его вернуть мне слово.

— От всего сердца согласен, — обрадовался Генрих, — и должен заметить, что при всем своем ребячестве ты все же довольно рассудительна. Итак, ты примешься за розыски своего Габриэля, и я тебе даже, если нужно, помогу, а через три месяца ты обвенчаешься с Франциском, к чему бы розыски ни привели, будь твой юный друг жив или мертв.

— Теперь уж я и сама не знаю, — скорбно поникла головой Диана, — чего мне желать: жизни его иль смерти.

"К счастью или к несчастью, придворная жизнь обломает ее", — улыбнувшись, подумал король.