Асканио

— Вот уж поистине бескорыстная страсть, — насмешливо заметила герцогиня.

— О мадам! Не превращайте мое страдание в предмет насмешки, не издевайтесь над моей скорбью! Я много пережил и понял, что Коломба не для меня, так же как Асканио не для вас, герцогиня. Выслушайте меня: мы оба с вами, если такое сопоставление не очень вас оскорбляет, принадлежим к исключительным и странным натурам, у которых особый мир чувств, особая жизнь и которые редко сближаются с другими людьми. Мы оба — жрецы великих и страшных кумиров, служение которым возвышает душу и ставит человека над толпой. Ваш кумир — честолюбие, мой — искусство. Оба эти божества ревнивы, и, как бы мы от них ни страдали, они везде и всегда будут властвовать над нами. Вы жаждали любви Асканио, чтобы увенчать себя ею, как короной; я мечтал о Коломбе, как Полифем о Галатее. Вы любили, как герцогиня, я — как художник; вы преследовали, я страдал. О! Не подумайте, что я осуждаю вас! Напротив, я восхищаюсь вашей энергией и смелостью. И что бы ни толковала чернь, по-моему, прекрасно перевернуть целый мир, чтобы расчистить путь любимому. Я узнаю в этом всесокрушающую силу страсти и приветствую людей с цельным характером, способных на героизм и на преступление; ратую за сверхчеловеческие натуры, ибо меня пленяет все непредвиденное, все выходящее за рамки обыденного. Итак, герцогиня, всей душой любя Коломбу, я понял, что моя гордая, необузданная натура не подходит для этой ангельски чистой души. Да и сама Коломба полюбила нежного, незлобивого Асканио; ее испугал бы мой резкий и крутой нрав. Я приказал своему сердцу молчать, а когда оно не послушалось, призвал на помощь божественное искусство, и вдвоем нам удалось справиться с этой строптивой любовью и навсегда ее изгнать. Скульптура, моя единственная истинная страсть, запечатлела на моем челе горячий поцелуй, и я успокоился. Поступайте, как я, герцогиня: не разрушайте небесную любовь этих детей, не омрачайте их блаженства! Наш с вами удел — земля со всеми ее печалями, битвами и пьянящей радостью побед. Попытайтесь найти прибежище от сердечных ран в удовлетворенном честолюбии: сокрушайте империи, если это вам нравится, играйте ради забавы королями и владыками мира! Они заслуживают этого, и я первый буду вам рукоплескать. Но пощадите счастье и покой невинных детей — они так нежно любят друг друга перед лицом Господа Бога и Девы Марии!

— Что вы за человек, маэстро Бенвенуто? Я не знала вас до сих пор, — с удивлением проговорила герцогиня.

— Я незаурядный человек, клянусь Богом! Как и вы, герцогиня, — незаурядная женщина! — смеясь, ответил, Бенвенуто с присущим ему простодушием. — А если вы не знаете меня, значит, у меня огромное преимущество перед вами, герцогиня, потому что я-то очень хорошо вас знаю.

— Возможно, — ответила герцогиня, — но зато я поняла теперь, что незаурядные женщины умеют любить сильнее, чем незаурядные мужчины; они презирают сверхчеловеческое самопожертвование и до последней возможности, всеми средствами отстаивают свою любовь.

— Итак, вы продолжаете противиться браку Асканио и Коломбы?

— Я продолжаю любить его ради самой себя.

— Пусть так. Но берегитесь! У меня тяжелая рука, и вам несладко придется в борьбе со мной. Вы все обдумали, не так ли? И решительно отказываетесь дать согласие на брак Асканио и Коломбы?

— Решительно, — ответила герцогиня.

— Хорошо. Так займем наши позиции! — воскликнул Бенвенуто. — Война продолжается!

В этот момент дверь открылась, и лакей объявил о прибытии короля.

XXII

БРАК ПО ЛЮБВИ

Франциск I вошел об руку с Дианой де Пуатье, с которой он только что был у постели больного сына. Диана, снедаемая ненавистью, инстинктивно чувствовала, что ее сопернице грозит унижение, и не хотела лишить себя столь приятного зрелища.

А Франциск I ничего не видел, ничего не слышал, ни о чем не подозревал; он решил, что герцогиня д’Этамп и Бенвенуто окончательно помирились, и, видя их сидящими рядом и мирно беседующими, приветствовал обоих улыбкой и кивком головы.

— Здравствуйте, королева красоты! Здравствуйте, король всех художников! — произнес он. — О чем это вы беседовали, да еще так оживленно?

— Ах, ваше величество! Мы говорили о политике, — ответил Бенвенуто.

— Хотелось бы знать, какой же вопрос привлек ваше просвещенное внимание?

— Да тот, о котором сейчас говорит весь мир, — продолжал Бенвенуто.

— Понимаю: вопрос о Миланском герцогстве.

— Да, ваше величество.

— Ну и каково же ваше мнение на этот счет?

— У нас с герцогиней разные точки зрения; согласно одной из них, император собирается передать Миланское герцогство вашему сыну Карлу, нарушив, таким образом, свое обещание.

— Кто же из вас так думает?

— Кажется, герцогиня.

Герцогиня д’Этамп побледнела как полотно.

— Если бы император так поступил, это было бы с его стороны низким предательством, — сказал Франциск I, — но он этого не сделает.

— Если даже он этого не сделает, — вмешалась в разговор Диана, — то вовсе не потому, что у него не было недостатка в добрых советах. Так, по крайней мере, говорит молва.

— Хотелось бы мне знать, черт возьми, кто мог ему дать такой совет! — вскричал Франциск I.

— Ради Бога, не волнуйтесь, сир! — проговорил Бенвенуто. — Ведь разговор был чисто отвлеченный, мы просто-напросто делились своими предположениями. Ну какие мы с госпожой д’Этамп политики! Герцогиня — истинная женщина и заботится лишь о своих туалетах, хотя при ее красоте это совершенно излишне; а я, ваше величество, истинный художник и не интересуюсь ничем иным, кроме искусства. Не правда ли, герцогиня?

— А главное, дорогой Челлини, — сказал Франциск I, — вы с герцогиней обладаете величайшим в мире сокровищами, и вам нет надобности завидовать даже тем, кто владеет Миланским герцогством. Герцогиня — королева красоты, вы — король гениальности.

— Король, ваше величество?

— Да, и если у вас нет трех лилий на гербе, как у меня, то есть одна, которую вы сейчас держите в руке. И она кажется мне прекрасней всех лилий, когда-либо красовавшихся под лучами солнца или на фоне герба.

— Эта лилия, государь, принадлежит герцогине и сделана по ее заказу моим учеником Асканио; но Асканио не успел ее закончить, и я, понимая желание герцогини поскорей получить эту прелестную вещицу, закончил ее сам, всей душой надеясь, что она послужит символом мира, в котором мы с герцогиней поклялись на днях перед лицом вашего величества.

— Какая чудесная безделушка! — воскликнул король, протягивая руку к золотому цветку.

— Не правда ли, ваше величество? — сказал Бенвенуто, будто невзначай отводя руку. — Работа заслуживает того, чтобы герцогиня щедро вознаградила юного мастера, не правда ли?

— Именно это я и собираюсь сделать, — ответила герцогиня д’Этамп, — причем моей награде позавидует сам король.

— Но вы же знаете, мадам, что, несмотря на ценность награды, Асканио предпочитает совсем другое. Что поделаешь, герцогиня! Мы, художники, народ своенравный и часто пренебрегаем тем, чему, по вашим словам, позавидовал бы сам король.

— И все же Асканио придется довольствоваться той наградой, которую предложу ему я, — краснея от гнева, ответила герцогиня. — Я уже сказала вам, Бенвенуто, что не изменю своего решения.

— В таком случае, ты скажешь мне по секрету, чего хочет Асканио, и, если это не слишком трудно, мы постараемся уладить дело, — снова протягивая руку за лилией, произнес Франциск I.

— Взгляните повнимательнее на эту вещицу, ваше величество, — сказал Бенвенуто, передавая Франциску I золотой цветок. — Хорошенько рассмотрите каждый лепесток, и вы поймете, что для такого шедевра нет достойной награды.

При этих словах Бенвенуто устремил на герцогиню пронзительный взгляд, но она так хорошо владела собой, что и бровью не повела, когда лилия очутилась в руках Франциска I.

— В самом деле, вещь чудесная, — ответил король. — Но где вы отыскали этот великолепный бриллиант, который так сверкает в чашечке цветка?