Страница 39 из 136
Она прижалась губами к щеке Карла и, упав без сил под бременем только что пережитого, снова закрыла глаза и уснула.
Король не спускал с нее глаз, страшась, как бы ее опять не начали мучить кошмары. Но вот комната у него перед глазами покачнулась, окружавшие его предметы словно завертелись. Стул, на котором он сидел, пошатнулся; Карл хотел подняться, открыть окно, прогнать одурь, но побоялся разбудить Одетту, которая спокойно спала в его объятиях, кровь в ней успокоилась, губы слегка побледнели, — два часа отдыха могли вернуть ей силы. И он не посмел шевельнуться. Чтобы не поддаться наваждению, он прижался щекой ко лбу Одетты, прикрыл глаза, еще некоторое время видел какие-то странные, неопределенной формы предметы, оторвавшиеся от земли и плавающие в воздухе; затем их заволокла сверкающая дымка, потом и искры пропали, все остановилось, настала ночь и тишина — он заснул.
Через час он проснулся от ощущения холода у щеки, к которой прижалась головой Одетта. Девушка давила на него всей тяжестью своего тела. Карл хотел поудобнее положить ее на кровати. Щеки Одетты были бледнее обычного, краска сбежала с ее губ; он склонился над нею и не почувствовал дыхания. Страшный крик вырвался из его груди, и он стал осыпать лицо девушки поцелуями.
Жанна и врач вбежали в комнату, бросились к кровати: она была пуста, они огляделись вокруг — в углу сидел Карл и прижимал к себе тело девушки, закутанное в простыни. Глаза Одетты были закрыты, глаза Карла широко открыты и устремлены в одну точку; Одетта была мертва, Карл — безумен.
Короля отвели в Сен-Поль; он ничего не помнил, ничего не чувствовал и, как ребенок, позволял делать с собой все что угодно. По дворцу тотчас же распространился слух о несчастье, постигшем короля, — все приписывали это ночным ужасам. Королева узнала о случившемся, возвращаясь с улицы Барбет, где она занималась меблировкой небольшого домика. Она быстро вошла в комнату короля; тот сидел, уставившись в одну точку, но едва его взгляд упал на лилии, украшавшие платье королевы, как в нем вновь поднялась давняя ненависть к этой эмблеме королевской власти. Испустив крик, подобный рычанию льва, он выхватил из ножен меч, который неосторожно оставили у его кресла, и бросился к жене, намереваясь нанести ей удар. Королева, которой страх придал мужества, схватилась голыми руками за гарду рукоятки, но Карл с силой потянул меч к себе, и лезвие скользнуло между рук Изабеллы. Брызнула кровь, королева, громко крича, кинулась к дверям и, столкнувшись у порога с герцогом Орлеанским, протянула к нему пораненные руки.
— Что это? — вскричал герцог, бледнея. — Кто нанес вам эти раны?
— Его величество — он более безумен и дик, чем когда-либо! — воскликнула Изабелла. — Он хотел убить меня, как недавно хотел убить вас. О Карл, Карл! — продолжала она, повернувшись к королю и простирая к нему окровавленные руки. — Эта кровь падет на твою голову: проклятие тебе, проклятие!
ГЛАВА XII
К этому времени крестоносцы перешли Дунай и вступили в Турцию; они победоносно прошли по стране, города и укрепленные замки сдавались без боя, и не нашлось никого, кто оказал бы сопротивление мощной армии. Они пошли к Никополю и осадили его; одна за другой следовали жестокие атаки — город не знал передышки. Баязета и духу нище не было, и король Венгерский уже слал послание сеньорам Франции — графам Неверскому, д’Э, де Ла Маршу, де Суассону, сеньору де Куси, баронам и рыцарям Бургундии.
‘‘Высокочтимые сеньоры! — говорилось в них. — Благодарение Богу, удача сопутствовала нам и на этот раз, ибо мы славно воевали, мы обратили в прах могущество Турции, последним оплотом которой стал этот город: я не сомневаюсь, что мы одолеем и его. По моему разумению, нам не следует продвигаться дальше в этом году; если на то будет ваша воля, мы свернем наши действия и удалимся в принадлежащее мне королевство Венгерское, которое располагает бессчетным количеством крепостей, укрепленных городов и замков и готово принять вас. Этой зимой мы употребим наши усилия для подготовки к грядущему лету; мы отпишем королю Французскому, в каком состоянии наши дела, и будущей весной он пошлет нам новые силы. Возможно, узнав, как далеко мы продвинулись в наших делах, он и сам пожелает принять в них участие, ибо, как вам известно, он молод, силен духом и любит ратный труд. Но будет он с нами или нет будущим летом — да ниспошлет нам Бог Свое благословение, — мы выгоним неверных из Армении, перейдем пролив Святого Георгия[16 - Дарданеллы.] и войдем в Сирию, с тем чтобы освободить порты Яффу и Бейрут, завоевать Иерусалим и всю святую землю. Если же суданец опередит нас, то быть бою”.
Эти планы будоражили отважных и воинственных французских рыцарей; они принимали их с восторгом и дни свои проводили в беззаботном веселье, что было проявлением не столько самоуверенности, сколько наивного, добродушного доверия, которое они питали к знати и военачальникам. Между тем все должно было произойти не так, как предполагалось.
Баязет затаился и, казалось, ничего не предпринимал, чем вводил рыцарей в заблуждение; на самом-то деле он все лето собирал армию. Она состояла из солдат разных стран, к нему шли даже из самых отдаленных районов Персии — он был щедр на посулы. И едва его армия обрела достаточную мощь, как он выступил в поход, пересек Дарданеллы, используя потайные пути; некоторое время провел в Андрианополе, чтобы сделать смотр своему войску; направился к осажденному городу и остановился от него в нескольких лье. Он отрядил одного из своих наиболее отважных и преданных воинов — Урну с-Бека — осмотреть местность и снестись, насколько это оказалось бы возможным, с Доган-Беком, правителем Никополя; но лазутчик вернулся ни с чем, ибо, по его словам, неисчислимое войско христиан охраняло все лазейки, через которые можно было бы проникнуть к осажденным. Баязет презрительно усмехнулся; с наступлением ночи он приказал, чтобы ему привели самого быстрого коня, вскочил на него и, легкий, бесшумный, промчался через уснувший лагерь противника, взлетел на вершину холма, возвышавшегося против Никополя, и крикнул оттуда громоподобным голосом:
— Доган-Бек!
Тот, кто по воле благосклонной на этот раз судьбы оказался на крепостном валу, узнал окликавший его голос и отозвался. Тогда суданец на турецком языке спросил Доган-Бека, в каком состоянии город, достаточно ли съестных припасов и фуража. Доган, пожелав Баязету долгой жизни и процветания, ответил так:
— Благодарение Магомету, двери и стены города надежны и хорошо защищены, солдаты, как видят твои священные глаза, бодрствуют днем и ночью, а продовольствия и фуража достаточно.
Узнав, таким образом, все, что ему было нужно, Баязет спустился с холма, тем более, что де Хелли, командовавший ночным патрулем, услышав вопрошавший голос, дал сигнал тревоги, а сам устремился к холму. Внезапно его взору предстал словно бы какой-то призрак, оседлавший коня; легкий, как ветер, он пролетел, едва касаясь земли. Де Хелли со своим отрядом бросился вдогонку, но хоть и слыл одним из лучших наездников, не только не догнал беглеца, но даже не увидел пыли, взметнувшейся из-под копыт царственного коня. Баязет в какой-нибудь час проскакал восемь лье и, ворвавшись в самую гущу своего воинства, издал клич, от которого проснулись люди и тревожно заржали лошади, — он хотел воспользоваться остатком ночи, чтобы как можно ближе подойти к армии христиан. Он тотчас же выступил в поход, а когда настал день, дал приказ к бою. Будучи человеком опытным, отдававшим должное мужеству крестоносцев, он бросил вперед восемь тысяч турок, примерно на расстоянии лье за ними в форме буквы “V” следовала остальная часть армии, сам же Баязет находился в глубине этого клина; двум флангам этой армии он приказал окружить неприятеля, как только авангард повернет вспять, обратившись в притворное бегство. Авангард и эти два крыла в общей сложности составляли около ста восьмидесяти тысяч человек.
Христианские воины в это время предавались всевозможным увеселениям, не подозревая, что на них движется армия, неисчислимая, как песок, все сметающая на своем пути, словно самум; их лагерь превратился в настоящий город, где одна другой спешили навстречу все приятности жизни. Парусина палаток простых рыцарей была заткана золотом, все старались не отстать от новейших мод во Франции и даже выдумывали их сами, но от недостатка воображения вытаскивали на свет Божий старые. Завиток стремени увеличили так, что нога не могла свободно пройти в стремя; а некоторые додумались до того, что пристегнули стремя к колену золотой цепью. Такая неумеренность и расслабление духа приводили в изумление иноземцев; было непостижимо, что зги сеньоры, соединившие мечи ради защиты своей веры, сами давали неверным повод для презрения; что рыцари, столь отважные в бою, превратились в бездеятельных ничтожеств; что одни и те же люди могли носить и легкие одежды, и тяжелые доспехи.