Страница 32 из 136
— С тех пор, как вы знаете, в праздник Пасхи я всегда выбираю вашу обитель для молитвы, и, надеюсь, вы заметили, что королева Французская ни разу не проявила ни скупости, ни забывчивости.
— Мы тем более благодарны вам за такое к нам благоволение, что еще ничем не успели заслужить…
— Мы пользуемся расположением святого отца нашего, папы авиньонского, чтобы к обычным дарам присовокупить еще и духовные дары, и он, конечно, не отказал бы вам в индульгенциях, если бы мы попросили их у него для вашей общины…
Глаза настоятельницы заблестели:
— Ваше величество, вы великая и могущественная королева, и если бы наш монастырь мог чем-нибудь отблагодарить…
— Не монастырь, но, может быть, вы сами, матушка…
— Я, ваше величество?! Приказывайте, и если это в моих силах…
— О, это очень просто. Короля, как вам известно, сразила горячка. До сих пор, чтобы внушить ему страх, его окружали людьми, одетыми во все черное, и эти люди заставляли его подчиняться предписаниям врачей. Но возбужденное состояние, в которое приводит короля это постоянное насилие над ним, мешает лекарствам оказывать свое благотворное действие. И вот теперь решили попытаться уговорами достигнуть того, чего так и не удалось добиться силой. Быть может, если бы одна из ваших сестер, скажем, молодая и кроткая девушка, как ангел явилась бы королю среди окружающих его призраков, она показалась бы ему небесным видением, душа его немного успокоилась бы, и это могло бы вернуть рассудок его несчастной больной голове. И тут я вспомнила о вас, мне захотелось, чтобы высокая честь исцеления короля принадлежала вашей обители: оно, разумеется, будет приписано вашим молитвам, предстательству святой Марты, благочестию почтенной настоятельницы, которая достойно пасет непорочное стадо сестер монастыря Святой Троицы. Разве я ошиблась, полагая, что такая просьба будет для вас приятной?
— О, вы слишком добры, ваше величество! Отныне монастырь наш отмечен особым почетом. Вы знаете многих наших сестер: укажите же сами, какой из них вы предоставляете честь блюсти драгоценного больного, об исцелении которого молит вся Франция.
— Этот выбор я целиком поручаю вам: назовите любую для этой священной миссии. Голубицы, которых Господь поручил вашему попечению, все как одна прекрасны и непорочны. Назначьте наудачу, и да поможет вам Бог! Народ благословит ее, а королева осыплет своими милостями ее семейство.
Лицо аббатисы просияло от гордости.
— Я готова повиноваться, ваше величество, — сказала она, — и выбор мой уже сделан. Укажите только, как я должна теперь поступить.
— Поскорее везите эту девушку в замок Крей. Распоряжение о том, чтобы комната короля была для нее открыта, будет отдано. Остальное — в руке Божьей.
Аббатиса поклонилась и направилась к выходу.
— Кстати, — остановила ее королева, — забыла сказать: я велела доставить вам сегодня утром раку из чистого золота, в которой заключен кусочек Креста Господня. Она прислана мне венгерским королем, а он получил ее от Константинопольского императора. Рака эта, я надеюсь, привлечет на ваш монастырь благодать Божью, а в вашу сокровищницу — приношения верующих. Вы найдете ее в своей церкви.
Настоятельница поклонилась и снова вышла. Королева тотчас позвала своих служанок, велела подать одеться и, потребовав носилки, отправилась на улицу Барбет осмотреть приобретенный ею небольшой дворец, в котором намеревалась устроить для себя скромное жилище.
Как и говорила королева, король, постоянно находясь в окружении двенадцати человек, одетых во все черное, ничего не делал иначе, как по принуждению. Добыча мрачной меланхолии, он проводил свои дни в припадках бешенства или в вялом бездействии — смотря по тому, одолевала или отпускала его горячка. Во время приступов казалось, что его снедает адский огонь. В промежутках между ними он дрожал всем телом, словно нагим был выставлен на жестокий мороз; при этом он не обнаруживал никаких признаков памяти, здравого суждения, иных человеческих чувств, кроме чувства неизбывной тоски.
С первых же дней мэтр Гильом стал тщательнейшим образом изучать его болезнь. Он заметил, например, что любой шум повергает больного в озноб и потом еще долго беспокоит его — поэтому лекарь запретил звонить в колокола; заметил он и то, что цветы лилии по каким-то непонятным причинам приводят Карла в ярость — и с глаз его были убраны все эмблемы и гербы королевства; он отказывался пить и есть, встав, не желал ложиться, а если лежал, то ни за что не хотел вставать; лекарь распорядился, чтобы больному прислуживали люди в черных одеждах, вымазанные черной краской: они входили к нему внезапно, и тоща последние остатки бодрости покидали больного, так что он целиком оставался во власти животного инстинкта самосохранения. Прежде столь отважный и смелый, Карл трепетал, словно ребенок, был послушен, как кукла, тяжело дышал и не мог вымолвить ни слова, даже если хотел на что-то пожаловаться. Между тем от искусного доктора не ускользнуло, что польза от лекарств, которые больного заставляли принимать насильно, заметно уменьшалась, если вовсе не сводилась на нет вредом, приносимым этим насилием. Тогда он и решил заменить принуждение лаской. От успешного ли лечения или от упадка сил, но только король сделался гораздо спокойнее, и появилась надежда, что голос любимого существа пробудит в его сердце память, утраченную разумом, и что он с радостью встретит кроткое и милое лицо вместо отвратительных физиономий ненавистных ему надзирателей. Именно тоща
ИЗ
мэтр Гильом подумал о королеве и попросил, чтобы она приехала и помогла продолжить столь счастливо начатое лечение. Мы уже знаем, какие причины помешали Изабелле самой отправиться в Крей и кого она решила послать вместо себя, надеясь, что исцелению короля это не воспрепятствует.
Мэтра Гильома уведомили об изменениях, внесенных в его план. Хоть и с меньшей уверенностью в успехе, но он все-таки не отказался его осуществить и с надеждой ожидал приезда юной монахини.
Она явилась в назначенный час в сопровождении настоятельницы. Это было поистине ангельское существо, о каком только и мог мечтать доктор для своего чудесного врачевания, однако на ней не было монашеского платья, и ее длинные волосы свидетельствовали о том, что она еще не приняла обета.
Мэтр Гильом думал, что ему придется ободрять бедняжку, но она держалась столь просто и естественно, что ему оставалось лишь пожелать ей успеха, у него было приготовлено для нее множество всяческих наставлений, но ни одного из них он не произнес и полностью доверился чувству и вдохновению этой непорочной души, готовой добровольно принести себя в жертву.
Одетта (а это была именно она) уступила настойчивым просьбам своей тетки, как только поняла, что то, чего от нее требуют, сопряжено с настоящим самоотречением. Ибо любовь, притаившаяся в недрах благородной души, рано или поздно является людям под видом великой добродетели, и лишь те немногие, коим дано заглянуть под скрывающий ее покров, узнают ее истинное лицо; профаны же так и остаются в неведении и называют ее тем именем, которым она сама себя нарекла.
Карл под присмотром опекунов вышел на свежий воздух: яркое полуденное солнце утомляло его, и потому для прогулок выбирали утренние или вечерние часы. В королевской комнате Одетта была совсем одна, и тут в душе девушки произошло что-то странное. Родилась она далеко от трона, а судьба упорно толкала ее к нему, как волны толкают к скале утлый челн. Все в этой комнате говорило о том, что здесь распоряжаются посторонние и о больном они заботятся не из любви к нему, а за вознаграждение. И Одетта почувствовала глубокую жалость к несчастному страдальцу. Лишенный короны и облаченный в траур король, взывающий о помощи к простой девушке из народа, — в этом она увидела нечто возвышенное: Христос, несущий свой крест под градом ударов, еще более велик, чем Христос, изгоняющий из храма торговцев.
Печально и тихо было в этой комнате, куда тусклый свет проникал только сквозь витражи; украшенный лепниной изразцовый камин, в котором в эту самую жаркую пору лета пылал огонь, находился напротив большой кровати, покрытой изодранным зеленым с золотыми цветами шелком. Глядя на эти лохмотья, можно было представить, в каком безумном неистовстве метался здесь сумасшедший король. На паркете валялись обломки мебели и осколки посуды, сломанной и разбитой им в припадке бешенства, но никто не удосужился их убрать. Одним словом, все здесь являло картину бессмысленного разрушения. Видно было, что обитала тут одна только грубая сила, а следы опустошения говорили о том, что произвел его, скорее всего, дикий зверь, но не человек.