Воровской орден

Особо раздумывать не пришлось. Ни улица, ни квартира Хабы, ни инспекция по делам несовершеннолетних 39-го отделения милиции не годились. Самым подходящим местом был кабинет директора профтехучилища.

Я попросил пригласить в кабинет замдиректора по воспитательной работе, мастера группы, где учатся Хаба и его друг Чек. Сказал, что все мои объяснения они получат потом, а пока попросил вызвать Хабу и включил диктофон на запись.

Когда Хаба вошел, я протянул ему текст его письменного извинения и предложил подписать.

Это была тяжелая минута. Теперь я мог разглядеть того, кто едва не надругался над моей дочерью. Конечно, это был не тот Хаба, что тогда, вечером 7 ноября. От того Хабы было только одно — грязные и, наверное, липкие руки с грязными ногтями. Куда девался тон, которым он командовал: «Считаю до трех», когда бил кулаком и ногой, заставляя девчонку умирать от страха.

Жаль, что в эту минуту рядом не было Тани. Может быть, ей стало бы чуть легче вспоминать о пережитом, если бы она увидела, как физиономию Хабы сводила судорога, как сглатывал он слюну, как стискивал пальцами ручку, как дрожал его голос, когда он спросил: «Где подписать?». Впрочем, она могла услышать его тяжелое дыхание и этот вопрос, если бы захотела прослушать пленку. Не захотела.

Это была тяжелая минута для насильника. Представляю, как лихорадочно шевелил он извилинами. Подписывать? Не подписывать? Но он правильно все понял. Лучше подписать, другого выхода нет. Иначе — возбуждение уголовного дела, суд, срок.

Он подписал оба экземпляра своего «извинения».

А примерно через два часа я уже знал, в каких школах учатся Бычок и Голова. Стал известен и адрес подвала: дом номер 3 по улице Металлургов».

Но вернемся в Икшанскую колонию, к другому насильнику, по фамилии Трушин.

Из пяти лет, назначенных судом, Трушин отбыл три года семь месяцев. Это примерно 1 300 дней. Если каждый день хоть самую малость думать о том, что произошло, то можно (либо самостоятельно, либо под влиянием воспитателей, они ведь за это деньги получают) накопить немало мыслей, переживаний, выводов.

Два вывода Трушин мне назвал. У него была подружка. Они были близки. Но он с ней поссорился за неделю до случившегося… Если говорить мужским языком, сильно голодным он не был. Но в его возрасте человек всегда голодный. Особенно, если выпьет… Ну и, конечно, эта пьянка. На следствии он «со скрипом» припоминал, что делал и что говорил. «В пьяном виде человек агрессивен, туп, жесток, — возразил я. — А ты подавлял волю девчонки очень осмысленно, давил на психику». «Я только сказал, что надо поторопиться, потому что сейчас могут прийти много ребят», — заученно процедил Трушин, словно перед ним был следователь, которого нужно поводить за нос.

Итак, он был навеселе. Ему очень хотелось. Ему, а не девчонке, которая видела его не больше часа. И вот он решил ее поторопить, чтобы она поскорее доставила ему удовольствие. Он, можно сказать, выручил ее, «спас» от тех пятнадцати, которые, как можно догадаться, существовали только воображаемо, для того, чтобы нагнать страху. Но девчонка, которую всю колотило («Ну что ты дрожишь?» — весело спрашивал ее Трушин), знала, что это может быть не пустая угроза. Что нужно как-то спасать свою честь. Спасаться от группового изнасилования. И она спаслась. В приговоре указано, что ее девственность не была нарушена. Но какой ценой? Хотя бы это понял Трушин? Нет, об этом он за 1 300 дней ни разу даже не подумал. И никто не подсказал ему подумать.

У меня вообще сложилось мнение, что три с лишним года он занимался только тем, что искал себе оправдания. «Это ненормальные люди!» — говорил он о тех сидящих вместе с ним импотентах, которые насиловали малолетних девочек, лишая их девственности… пальцами. «А шестнадцатилетних насилуют нормальные?» Трушин хмыкнул. «А совершеннолетних, выходит, можно?» «А кто виноват? — неожиданно бросил он мне в лицо. — Ваше поколение виновато! Вот вы лично что сделали, чтобы этого не было?»

Итак, оказывается, всему виной подружка, пьянка и старшее поколение. Свою личную вину я отрицать не стал. Спросил только, что такое, по мнению Трушина, душа. «Хотите, чтобы я о возвышенных материях заговорил? — ухмыльнулся Трушин. «Ну, все-таки?» — настаивал я. «Душа — это часть тела», — отвечал Трушин.

Он не только не чувствовал своей вины. Не переживал раскаяния, жалости к жертве. Он не мог ничего подобного чувствовать. Хотя запальчиво заявлял, что и у него, и у тех четырех сотен парней, что сидели вместе с ним, с душой все в порядке, имеется.

У многих из них я заметил одинаковую татуировку (в виде перстня) на среднем пальце руки. «Это означает погубленную молодость», — объяснил Трушин.

На другой день я наблюдал трогательную сцену. Не дожидаясь выхода на свободу, родители приехали к Трушину на свидание. Кормили фруктами, конфетами, шоколадом. Счастливо смеялись. Мама смотрела на сына влажными глазами и поглаживала его по голове.

В комнате свиданий было немало других насильников. Каждый третий в этой колонии (и не только в этой) осуждены по 117-й статье. И всех их мамочки кормили сладким, гладили, целовали. Ну как при таком отношении можно жалеть жертву больше, чем себя?

— Почему администрация считает, что ты искупил свою вину? — спросил я прямо.

— Нормально работаю. Нормально учусь. Отрица-ловку не поддерживаю, — объяснил Трушин. Глаза его смеялись.

Чего только не делают на Западе, чтобы заставить преступника думать над совершенным. Насильникам устраивают даже встречи с их жертвами. У нас же… «Тебе хоть кто-нибудь посоветовал написать письмо той девчонке, попросить у нее прощения?» «С нами вообще не говорят о том, что мы совершили», — ответил Трушин.

В эту минуту я подумал о том, какими тонкими знатоками человеческой психологии были священнослужители, придумавшие религиозные нравственные проповеди. За прошедшие десятилетия отстранения церкви от воспитания людей ничего равного по силе воздействия так и не придумано.

Я попросил администрацию свозить группу освобождающихся в церковь. Батюшка говорил доходчиво, красиво и взволнованно. Он напомнил о том, что в каждом из нас живет бес, которому нельзя давать воли. Парни слушали с самыми серьезными лицами. Офицер-воспитатель, улыбаясь в усы, вышел из храма, закурил хорошую сигарету и смачно сплюнул.

Антипова живет неподалеку от Трушина. Отец у нее — участковый инспектор. «А что, если он еще до конца не остыл?» — спросил я Трушина. «Мести я не боюсь». «Ну, а если бы такие, как ты, знали наперед, что будут отвечать не только перед законом, но и перед отцами, старшими братьями?» — «Думаю, что кое-кого это останавливало бы», — мысленно примерив на себя, сказал Трушин.

Как только учащаются те или иные виды преступлений, раздаются призывы ужесточить наказания. Но это дает, как правило, лишь временный эффект. Возмездие, связанное с увеличением срока лишения свободы, мало кого пугает. Намного сильнее сдерживают бесов народные обычаи.

Грузин может изнасиловать грузинку. Но в большинстве случаев он расплачивается потом не только перед правосудием, Родственники жертвы заставляют насильника платить по отдельному, куда более страшному счету. Возьмите статистику в тех республиках и регионах, где действуют подобные обычаи, и вы убедитесь, что число сексуальных посягательств представителей коренной нации на своих девушек и женщин гораздо ниже, чем у нас, славян.

Я не призываю к насаждению у нас таких же обычаев. Я хочу сказать только о том, что родственники изнасилованной (а во множестве случаев и убитой) девочки имеют полное право на мщение в состоянии аффекта. И прежде всего потому, что наша система так называемого перевоспитания не подводит насильника даже к шевелению вины и раскаяния. Как правило, насильник обвиняет не себя, а жертву. В чем же тогда нравственный смысл назначаемого судом наказания? Насильник освобождается с той же психологией насильника. Безусловно, напуганный колонией он уже не решается на явное посягательство. Но даже если никогда ничего подобного не совершит, разве можно будет считать его нормальным отцом? Нормальным гражданином? Нормальным человеком?