Воровской орден

Неудивительно, что каждое десятое умышленное убийство совершается у нас теперь женщиной. Заметно выросла и женская насильственная преступность.

Во все времена преступления женщин считались более жестокими, чем мужские. И сейчас в каждой колонии вам обязательно расскажут несколько леденящих кровь историй. Внимательно выслушав, я шел в спец-часть и просил сказать, сколько в колонии убийц. «Четыре», — сказали мне в колонии общего режима. «Чуть больше 6 процентов», — сказали в колонии строгого режима.

После этого я спокойнее выслушивал рассказы о том, что вытворяют женщины в неволе. Как, затаив обиду, плескают (из кружки) мочу в лицо надзирателю, открывающему кормушку, Как нападают на такую же зэчку, только бы получить дополнительный срок и перевестись из колонии в тюрьму. Все было верно в этих рассказах. Но они не убеждали в какой-то особенной жестокости арестанток. После полного уравнивания с мужчинами, стоит ли удивляться, что более тонкая нервная система женщины не выдерживает и импульсивно реагирует на малейшее раздражение.

Следователи, которые имеют дело с опытными преступниками, не перестают удивляться одной особенности. Там, где мужчина, убедившись, что его запирательство бессмысленно, просит бумагу и ручку, женщина с поразительным упрямством продолжает мучить следователя новыми увертками.

Такое поведение можно объяснить слабо развитой логикой мышления (которая, как известно, не терпит противоречий) и несомненным действием самовнушения. Эмоционально настаивая на своей версии, преступная женщина начинает, как в самогипнозе, видеть в своем вымысле действительную картину преступления.

Некоторые кримонологи считают, что женщины лгут инстинктивно, будучи даже невиновными. Корни этого порока, считают они, следует искать в том, что природа, лишив женщину физической силы, компенсировала ее хитростью, притворством, в чем в общем-то нет ничего страшного, но только до тех пор, пока женщина не переступает закон.

Разбираясь в этой особенности, я пришел к неожиданной мысли. Ведь точно так же ведет себя большинство несовершеннолетних преступников. С той лишь разницей, что их легче склонить к чистосердечному признанию или взятию на себя чужого преступления.

И это вполне объяснимо, если учесть, что настоящий мужской характер у них еще не сформировался.

Но я иду дальше и вспоминаю, что примерно так же ведет себя значительная часть мужчин, не избежавшая, как видно, пресловутой феминизации.

Около трети преступлений, совершаемых у нас женщинами, составляют карманные кражи. Причем квалификация карманниц чаще всего такова, что потерпевшие даже не замечают, что их обобрали. Пропесс кражи видят только работники уголовного розыска, ведущие охоту за воровками, и их показаний, как правило, достаточно для того, чтобы суд признал схваченную виновницей. Но карманница требует очной ставки с потерпевшей и очень натурально возмущается: «А ты меня видела? Ах, нет! Так как же я могла украсть, если меня не было рядом?»

Похоже ведут себя квартирные воровки. Если им не удается унести краденое, они не считают себя виновными. Ни перед потерпевшими, ни перед правосудием. Женщина, имеющая за плечами множество краж, жаловалась мне: «Выходит, взятое мной пальто дороже жизни, которую я здесь гроблю?»

Мошенницы (по численности они стоят на третьем месте после карманниц и воровок), напротив, поражают запутанностью своих преступлений. Что-то всегда остается невыясненным не только следствием, но и судом.

Самыми бесхитростными считаются женщины, осужденные за убийства своих мужей и любовников на почве ревности. Чаще всего они категорически отказываются обсуждать, что с ними произошло, в то время как другие женщины на разные лады вспоминают свои преступления, словно их совершение доставляло им какое-то удовольствие, не обнаруживая даже намека па раскаяние.

«Совесть женщины, — читаем мы у Прудона, — тем слабее, чем развит меньше ее ум. Ее нравственность представляет собой нечто особенное, и представление ее о добре и зле настолько отличается от соответственного понимания их мужчиной, что в сравнении с ним она является как бы существом безнравственным».

Чистосердечное признание считается у нас показателем того, что обвиняемый раскаивается в содеянном и потому является не потерянным для общества. Большинство совершаемых преступлений — групповые, стало быть, обвиняемый не может проявить свое раскаяние, не выдав других участников преступления. С од-нг т стороны, выдача подельников — положительный поступок. С другой стороны — проявление предательства, то есть безнравственности.

Женщины чаще мужчин выдают соучастниц своих преступлений (но не соучастников!) И делают это без особых мук совести. Чем это объяснить? Менее жестокими санкциями за предательство? Большей безнравственностью, о которой писал Прудон? Или, напротив, большей нравственностью? Кто знает. Но, вероятно, не случайно в древнекитайской письменности коварство изображалось тремя женскими фигурками.

Можно предположить, что собственный провал вызывает в душе преступницы лютую злобу на более удачливых соучастниц. Почему я одна должна мучиться — отвечать за то, что сделано вместе? Примерно такова логика мышления преступной женщины, И этого ей достаточно, чтобы отпустить себе грех предательства.

«У нас в основном сидят дочки генералов и министров. Ну, а интердевочек вообще пруд пруди, каждая вторая». Этот иронический вывод работников колоний говорит о том, что все преступницы мелкотщеславны. Как и преступники-мужчины, добавил бы я. С той лишь разницей, что одни хвастают несуществующими высокопоставленными родственниками, а другие — еще и тем, как хитро водили за нос милицию, как шикарно жили, какими красотками обладали.

В повседневности мелкое тщеславие женщины проявляется, как известно, в стремлении хорошо одеться, украсить себя драгоценностями. Одежда играет для нее — в борьбе за мужчин — более важную роль, чем физическая красота, по той простой причине, что она рассматривает одежду как часть тела (женщина считает себя красивой, если она хорошо одета, — писал Стендаль) или, по крайней мере, как важнейшее дополнение к телу. Стоит ли удивляться, что многие девочки-подростки совершают первые кражи, бессильные противиться искушению надеть на себя то, что не по карману их родителям. Но как пытаются исправить их в колонии? Одевают во все черное, старящее, уродующее. То есть еще больше разжигают страсть к недоступной одежде.

Раньше меня удивляло, зачем начальниц отрядов обязывают приходить в колонию только в военной форме, создающей, как мне казалось, непреодолимую преграду между отрядницей и ее подопечными.

— Знаете, — сказала мне Галина Березовская, — я тоже раньше так считала, пока не заметила, что, когда я приходила в каком-нибудь красивом платье, мои женщины начинали как-то неприязненно на меня посматривать. Видимо, по их самолюбию бил контраст между тем, как одета я и как — они. Все встало на свои места, когда в 1983 году нам категорически запретили приходить в цивильном. Сделано это было совсем из других соображений. Но результат оказался положительным. Мои отношения с женщинами наладились. Когда мне присвоили звание майора, женщины сказали, что одна большая звездочка мне идет больше, чем четыре маленьких. «Но она выдает мой возраст», — сказала я. «Ничего, вы еще хоть куда», — утешили меня женщины.

Если бы во всех колониях работали такие начальницы отрядов! Если бы их больше было среди работниц следственных изоляторов, пересыльных тюрем! Зная, какое значение имеет для девчонок внешность, там довольно часто применяют в качестве дополнительного наказания стрижку наголо. Уличить в этом очень трудно. Малолетки не имеют обыкновения жаловаться прокурорам по надзору. Но что с того, если даже пожалуются? Стрижку всегда можно объяснить как профилактику вшивости.

«Как повлияла на вас работа в женской колонии?»— спросил я одного гражданина начальника, человека для своей профессии почти интеллигентного.

Он грустно посмотрел на меня: «Женщинам не уступаю дорогу».