Воровской орден

Готовясь к побегу из Бутырки, он приготовил удавку. Значит, чувствовал в себе способность не только застрелить, но и задушить человека.

После неудавшейся попытки побега из «Крестов», распятый на батареях внутреннего отопления и избиваемый взбешенными сотрудниками тюрьмы, он кричал, вращая красными от побоев белками глаз: «Если будете так бить, забуду, кто дал мне «пушку».

Похоже, он выдал Воронцову именно тогда, когда ничего другого не оставалось. Когда ему пообещали, что наградой за признание будет вполне реальная надежда, что суд учтет это обстоятельство и не вынесет смертный приговор.

Но признание подследственного — еще не улика, еще не доказательство. Мадуеву сказали, что могут устроить ему последнюю встречу с Воронцовой. Он должен был догадаться, что тут что-то не так. Он почти наверняка пенял, что именно затевается. А может, ему прямо об этом сказали, кто знает. Но так или иначе, он согласился на эту встречу. Потому как опять-таки требовала обстановка. Нужно было дать следствию улику более весомую, чем его признание. И когда он целовал и ласкал Воронцову во время этой подстроенной встречи, он почти наверняка догадывался, что создает вещественное доказательство, которое заставит признаться и Воронцову.

— Недооценил я вас, ребята, — будто бы сказал Мадуев кэгэбистам, когда они показали ему пленку.

Ну, так он не раз проявлял свое криминальное лицедейство.

КАПЛЯ ЖУЛЬНИЧЕСКОЙ КРОВИ

Не буду гадать, что двигало Воронцовой. Истинное чувство, корыстный расчет или то и другое. В любом случае ее, вероятно, подвело то, что Варлам Шаламов называл каплей жульнической крови, которая есть, по его мнению, едва ли не в любом работнике правоохраны, едва ли не в каждом из нас. Эта капля проявляется в сочувствии преступнику, в восхищении и любовании им, в стремлении оказать помощь. Вероятно, эта капля увеличивается в размерах, если, скажем, следователь испытывает к государству, к системе примерно те же чувства, что и преступник. И если следователя тоже начинают одолевать грезы о другой, более обеспеченной, более красивой жизни.

И еще было, вероятно, одно из двух. Либо Воронцовой настолько не удавалась личная жизнь, что она всю себя стала отдавать только работе. Либо поглощенность любимой работой не оставляла ей времени для устройства личной жизни.

Если так, то личную жизнь она могла обрести только в рамках жизни служебной. Только в виде служебного романа. Вероятнее всего, с кем-то из следователей. Но тут неожиданно возник Мадуев. Такой же умный. Такой же бесстрашный, как и ее коллеги, но с целым набором таких ошеломляющих отличий, что закружилась голова.

И все же я осуждаю Воронцову только по одному пункту. Как сна могла не заметить, что жизнь и свободу Мадуев любит сильнее, чем любую из женщин. Что в случае неудачи побега она, Воронцова, обречена на позор и пожизненные муки сожаления о порушенной карьере. И что к удаче Мадуев может прорваться только через трупы.

А если и это просчитала, значит… Значит можно предположить, что капля той самой крови у нее не одна.

Но кто из нас поручится, что у него только капля?

В МЫСЛЯХ О ПОБЕГЕ

Сегодня Воронцову возмущает интерес к ее персоне. Словно то, что она совершила, — не сенсация без срока давности.

Сегодня Воронцова мечтает «стать простой зэч-кой». Чтобы в зону не лезли журналисты. Неправду говорить надоело. Неправда снижает ее шансы на досрочное освобождение. А правду она бережет для собственных воспоминаний. Не все же другим зарабатывать на ее драме.

Сегодня Воронцова заявляет, что правду она скажет только тогда, когда расстреляют Мадуева. В том, что его расстреляют, она не сомневается. Из ее слов вытекает, что его существование мешает ей открыть правду. И она еще раз показывает, что так и не разобралась в Мадуеве до конца.

Это уникальный преступник хотя бы потому, что все 24 часа в сутки нацелен, заряжен на побег.

В тюрьме Волгограда он пытался взять заложников.

В Бутырке кто-то пронес ему 30-метровую веревку.

В «Крестах» он пытался разобрать стену, заделывая проем «кирпичом», слепленным из хлеба.

В изоляторе КГБ кто-то передал ему пилку, и он успел перепилить решетку.

В том же изоляторе он слепил из хлеба точную копию пистолета чешского производства.

Прибавив сюда помощь Воронцовой двухлетней давности и совсем недавний случай, когда кто-то (говорят, надзиратель) принес ему пистолет ТТ, можно предположить, что пособник (пособница) найдется и впредь.

Голос жульнической крови — штука серьезная. Даже если этой крови — одна капля.

СТРАДАЛКИ

УДАВОЧКА

В колонии для особо опасных рецидивисток поражало все: лица, характеры, судьбы. Впечатления можно было вместить только в серию очерков. Но по какому принципу отобрать «героинь»? В конце концов решение созрело. Описать полные драматизма истории трех женщин (которые заплатили за свои преступления сполна и чье дальнейшее пребывание в неволе лишено всякого смысла) и выступить поручителем, помочь им освободиться раньше срока.

Почти все особо опасные рецидивистки начали преступную жизнь, будучи детьми. И первое пенитенциарное учреждение, которое наставляло их на путь истинный, — колония для несовершеннолетних. Женских «малолеток» у нас немного — всего четыре. Даже в самой худшей есть сотрудники, которых рецидивистки вспоминают с теплотой. И все же самые негодные условия содержания — там. Самая вредная система перевоспитания — там. Самые безобразные взаимоотношения между заключенными — там.

К моменту нашей встречи Ире Галушкиной исполнился 21. год. Но язык не поворачивался назвать ее молодой женщиной. Симпатичная, маленькая (рост 150 сантиметров!), хрупкая девочка.

В колонию она попала 15-летней. Вместе с уличными подружками что-то стащила с прилавка магазина. В подобных случаях суды обычно ограничиваются отсрочкой исполнения приговора. Пощадили бы и Иру. Но она страшно перепугалась и, вопреки подписке о невыезде, сбежала из города. Потом одумалась, вернулась, но судьи увидели в этом бегстве не страх, а испорченность. Подельницы отделались условными судимостями. А Ира получила полтора года.

Какой-то из русских царей (кажется, Александр II) велел запереть себя в одиночной камере Петропавловской крепости и провел там около часа. Хотел почувствовать, что испытывают те, кого он туда отправлял. Нам бы последовать этому примеру. Включить бы в практику студентов юридических факультетов хотя бы суточное сидение за решеткой. Это не убавило бы у них непримиримости по отношению к преступникам. Но, наверное, повлияло бы на чувство меры, особенно при вынесении приговоров.

Для того чтобы проучить ребенка-преступника (в других странах давно поняли), достаточно посадить его под замок на несколько недель. Этого вполне достаточно, чтобы вызвать отвращение к тюрьме, панический страх перед неволей. Единица измерения срока наказания несовершеннолетних во всех цивилизованных странах — неделя. У нас, как и применительно к взрослым, — год. Так что с Ирой обошлись почти гуманно, дав ей полтора года.

Но и этот срок показался ей вечностью. Представляю, что на это скажет читатель. А воровать ей не казалось стыдным? Согласен: стыдно. Но давайте примем во внимание особую психологию подростков из поволжских городов. Предприятия там в основном оборонной промышленности или с вредным производством. Надеюсь, понятно, что я имею в виду. «Что толку от того, что вы живете честно, если не можете одеть меня как следует?!»— говорят родителям тысячи подростков. Они остро переживают свою второсортность. Желание хорошо выглядеть оказывается сильнее нравственных правил. Если бы общество давало им работу, возможность самим удовлетворять хотя бы часть своих потребностей!

Подростки-преступники сознают, что стали виновниками чьей-то беды. Но они сознают также, что являются жертвами дурного воспитания и тех условий жизни, в которые их поставило общество. Вот почему они переступают порог неволи с лицами, на которых не написано раскаяние.