Моя горькая месть

Глупая девчонка. Да, мне больно, но это пройдет. Вообще все пройдет, главное — она рядом, и теперь никуда не денется от меня. Теперь на всю жизнь!

— Хватит уже извиняться, — поцеловал ее мокрые, соленые губы — грубовато, чтобы в чувство пришла, и Вера глаза распахнула широко, а в них слезы подступающие. — И плакать хватит. Давай просто жить. Вдвоем, и желательно, счастливо.

Глава 12

Влад

— Новая квартира? А как же та? Мне и прошлая нравилась, — Вера осмотрелась, обернулась ко мне с улыбкой, и снова стало дышать больно, глядя на нее. Вся солнечным светом окутана, и вся она моя. — Хотя здесь тоже ничего, привыкну.

— Привыкнем, — поправил я с нажимом. — Жить я буду с тобой.

Всего на долю секунды брови приподняла удивленно, а затем еще одну улыбку мне подарила. Уже неделю дарит их мне, освобождая от идиотской ненависти, от обиды глупой. Вера теперь только моя, и даже мысли время от времени мелькают: запереть ее, наручниками приковать, чтобы всегда рядом была, подтвердив звание маньяка, как она меня называет.

Мысли — бред, и я справляюсь с ними.

— Каждую неделю будем переезжать, Влад?

— Отец возвращается скоро, любопытная моя. И квартира та — служебная, эту же я снял для нас с тобой. И сюда он не сунется.

Соврал. Сунется, еще как, если захочет. Отца частная собственность, договор аренды и прочая хрень никогда не останавливала, но сейчас хоть какая-то гарантия есть, что он меньше будет лезть в мои дела. Все только-только наладилось между мной и Верой, и до сих пор не верится в это.

Портить не позволю никому, даже отцу голову откручу, если влезть вздумает. Но лучше бы без этого, отец все же.

— Признавайся, девчонок туда водил, — рассмеялась она, и забрала из моих рук чемодан, набитый детским хламом.

Этих непонятных присыпок, салфеток, погремушек и прочей дряни у Веры больше, чем ее собственных вещей. И таскает за собой повсюду этот чемодан мне в укор, да еще и о дочери своей все время порывается рассказывать.

Какая она замечательная.

И что она каждый день растет, меняется, а она, Вера, безвозвратно это время упускает.

И какие у нее пальчики, у Полины этой… будто мне интересен чужой ребенок.

Ребенок, о котором хочется забыть, и которого лучше бы не было. Ребенок, который забирает у меня Веру даже сейчас, когда я рядом с ней, и больше никого.

— Влад? Ау, прием, планета Земля вызывает, — обняла со спины, и прижалась ко мне доверчиво. — Так что? Квартира та, в которой я неделю провела — ты в нее других водил, да?

— Было дело.

— Было, и прошло. Изменишь мне, предашь, — ее пальцы сжимают мою майку, а такое чувство, что горло, — и я уйду навсегда. Терпеть и глотать не стану, ты только мой теперь. Свободы больше нет, милый, ни для тебя, ни для меня.

— Страшноватые слова для любого мужчины, — рассмеялся, и повернулся, чтобы обнять эту ревнивицу, но как на нож напоролся на ее серьезный взгляд. — Я понял, что ты не шутила. И никогда я тебя не предам, урок усвоен. От тебя же мне нужно… сама знаешь что.

— Я больше не буду врать, — Вера серьезна, даже излишне, но меня это радует.

Обещанию я верю. Вере верю, надо же, до чего докатился, но эта неделя, вместе проведенная, будто пелену безумия с нас обоих сняла. Вера стала спокойной, и безумную напоминает лишь в те моменты, когда из ванной выходит, где, я знаю, она плачет. Тихо плачет, чтобы я не видел.

Дочь вспоминает, боится. И потом снова и снова вытрясает из меня клятвы, что скоро я верну ей Полину, и я обещаю, чтобы не плакала больше. Скоро слез станет меньше, время лечит. А при наличии денег оно лечит еще эффективнее, и я найду способ заменить воспоминания о дочери, вытеснить их. Пока же придется терпеть — и мне, и ей.

— Сдохнуть за тебя готов, — сжал Веру крепче, а она смеется, серьезность растеряв.

— Гарай, ты чертовски романтичен. Нет бы просто сказать о любви, но тебе бы все сдохнуть самому, или меня убить. Не надоело?

— Вот такой я г*ндон, Вера. Смирись.

— Не ругайся, — фыркнула, из моих объятий выскользнула, и нож в спину воткнула, ведьма чертова: — Я хочу маму навестить. Могилу ее. Не сейчас, но как только Поля ко мне вернется — тогда…

— Нет, — отрезал, и в ванную пошел.

Вера, разумеется, следом побежала. Конечно, нужно же вынести мой мозг, куда без этого?

— Как это «нет»? Влад, черт, я понимаю все, и ненависть твою понимаю, но я должна навестить ее. И, кроме того, — она замялась, стоит, уперевшись спиной в душевую кабину, и сверлит меня взглядом, который я в зеркале вижу, — год прошел, и я как представлю, что на могиле ее сорняки растут… не дело это, нельзя так.

— Скоро зима, снег выпадет, и сорняки подохнут. Также, как и она, — сказал, но Вера снова рот приоткрыла, спорщица хренова. — Разговор окончен.

Если Вера думала, что правда эта гребаная, или ее робкие фразы, что мать не виновата мою ненависть потушат — она чертовски неправа была. Катастрофически, я бы сказал. И не за сестру я злюсь, может, мать и не хотела Нику убивать, а просто крыша съехала. Не за то, что отравой пичкала.

Я за Веру я ее ненавижу. И за гены свои безумные. Я ведь на полном серьезе решил, что шестилетняя девчонка — настолько продуманная тварь, что спланировала убийство. ШЕСТИЛЕТНЯЯ Вера, мать ее! И верил в это годами, так что это, если не безумие наше фамильное?! Разум пытался пробиться сквозь эти бредовые мысли, но сумасшествие всегда сильнее разума, и я чуть было не двинулся окончательно. Веря, что ребенок мог быть расчетливой убийцей.

Нет уж, Вера на могилу к ней не пойдет. Она только на человека начала быть похожа, а яд Надежды Гарай и сквозь два метра земли может просочиться, снова отравив мою Веру

— Какой же ты мудак, — прошипела она, и вышла из ванной, меня одного оставив.

Пусть остынет, и пусть уже, Боже или дьявол, хрен знает, к кому из вас обращаться, но пусть уже Верино самоуважение вернется, и она перестанет чтить память женщины, которая всем нам жизнь испоганила!

Но паскудная вина не дает мне спокойно дышать, и я поплелся в спальню. К ней, к Вере.

Разумеется, глаза у нее на мокром месте. Сжимает в руке какую-то уродливую, дешевую погремушку, и опять на совесть мою давит. Черт бы побрал и совесть мою, непонятно откуда взявшуюся, и погремушку эту, и Веру за компанию.

— Хватит, не плачь. Ну сколько можно? — встал перед ней на колени, и силой вытащил из ее руки эту китайскую дрянь. — Вера, у меня идея: давай в Париж? Ты и я, что скажешь?

— Какой Париж? — голос у нее хриплый, на меня уставилась, как на привидение.

— Эйфелева башня, Монмартр, Лувр. По Галерее Лафайет пройдемся, купишь все, что захочешь, — соблазняю ее, отвлекаю, но не действует. — Или в Барселону. В Вену, в Нью-Йорк? Малышка, загранник тебе быстро сделают, как и визу, подвязки у меня есть нужные, ты только скажи. Давай съездим, ты ведь не видела ничего, кроме деревни нашей и Питера.

Смотрю на нее, и так отчаянно хочется, чтобы согласилась! Рано или поздно ей легче станет, но лучше рано, чем поздно — еще одна чудесно-логическая мысль от Влада Гарая. Рассмеялся бы, если бы мог, но не до того сейчас. Вере хреново, и мне хреново, и душу грызут ее слезы — плачет о ребенке, с которым два месяца всего прожила.

Какая из нее мать? Девчонка совсем. В таком возрасте те, кто рожает детей своих на бабушек скидывают, и не думают о них, а Вера все никак забыть не может. Ну же, любимая, согласись на Париж, сделай мне подарок!

— Полину успокаивает только эта погремушка, — так она ответила мне, и кивнула на отброшенное мной оранжевое уродство. — Она спокойная, не крикливая, но иногда находит. Плачет без остановки, с ума сводит, и вот эта шумная, совершенно жуткая погремушка ее почему-то успокаивает. Моя палочка-выручалочка, — Вера глаза на меня подняла отчаянные. — Никто не догадается именно такой погремушкой потрясти, чтобы Поля успокоилась. Влад, я с ума схожу, когда представляю, что она лежит там, плачет, и всем плевать. Когда уже ты вернешь ее? Мне нужно чтобы ты скорее это сделал, жизненно-важно, понимаешь?