Страница 62 из 77
Им был Агафон, а уж личность помощника Спиридонова Лаптю знакома была преотлично. Он решил для себя, что при таких раскладах он мушку[2] ловить не станет, поэтому потихоньку выбрался из ресторации, но что-то дернуло парня встать в тени у здания Департамента податей и немого подождать. Сговор новых товарищей занял не менее половины часа, а когда они вышли, Емеля, подумав, аккуратно проследил не за Агафоном, не за рижанином, а за новой парочкой. Незнакомцы проявили изрядную беспечность, и Лапоть без особого труда проследовал за ними до дома на Грязной улице[3]. В той части города я никогда и не бывала, но пристав кивнул, уточнив, куда именно парочка заселилась.
— Описывай их, только подробно! — приказал он Емеле.
— Николай Порфирьевич, да что Вам с моих слов? Давайте-с я нарисую их?
Спиридонов удивленно посмотрел на преступника, Добрей только пожал плечами — мало ли какими талантами обладают его клиенты. Но пожертвовал пару листов бумаги и угольный карандаш. Лапоть пересел поближе к окну и внезапно стал наносить быстрые штрихи, из которых складывалось изображение лица, вполне пригодное к опознанию, как подметил Макаров.
Первый портрет показал нам полноватого мужчину лет тридцати с мясистым носом и большими глазами. Лицо его было гладко выбрито, но что ценнее всего — приметная пара родинок на левой щеке и глубокая складка между бровями.
А со второго рисунка смотрел человек примерно того же возраста, но в его чертах сквозило что-то от немца, коих в остзейцах имеется изрядное количество. Густые бакенбарды совсем не сочетались с тонкими, подкрученными усиками, но вот что Емеля приметил и отразил — колючий взгляд глаз разного цвета.
— Вот близко не подходил, тяжело разглядеть было-с, но точно буркалы у него не одинаковые. Один еще нормально смотрит, а второй — словно куда ни пойди, за тобой глядеть станет. Как вспомню, так до сих пор мороз по коже.
— Что ж, Лапоть, — Спиридонов взял оба портрета, внимательно их рассматривая. — Пожалуй, прощу я тебе твои прежние грехи, благо в душегубстве ты не успел замараться. Если Канцелярия не против, — хмыкнул пристав Макарову.
— Канцелярия всецело за, — спокойно ответил тот. — За особые заслуги в важном деле.
Емеле заслуги в важном деле не нужны были совсем. В его обществе таковые не ценятся, а скорее наоборот. Он поежился, но предлагать себя к аресту прямо сейчас постеснялся. Тем более что в зале снова возник шум, и Добрей с тихой бранью распахнул дверь. Но быстро спрятался обратно, слегка побледнев. Тут уже я с интересом выглянула, и, признаюсь, открывшаяся картина была достойна запечатления хотя бы тем же Лаптем.
На входе стоял бравый фельдъегерь, задумчиво осматривающий завсегдатаев «Малинника». Те в ответ в изумлении глядели на его мундир зеленого сукна с красным воротником, белоснежные рейтузы и начищенные до зеркального блеска сапоги.
— Позвольте, мне надо найти графиню Болкошину, но, очевидно, меня неверно информировали, — сказал он, но Аслан коснулся его руки и указал на мое заинтересованное лицо. — Графиня?
— Честь имею, она самая.
— Не ждал увидеть Вас в таком… эээ… заведении.
— Служба порой заставляет совершать странные поступки и посещать неприглядные места, — пожала плечами я.
— Не спорю, не спорю. Мне велено передать, что Вас срочно ожидает для аудиенции Его Императорское Величество. Велено сопроводить-с непременно и незамедлительно. Также следует явиться начальнику Особого отдела Тайной Канцелярии Макарову и приставу Управы благочиния Спиридонову, если таковой найдется рядом.
После такого объявления «Малинник» на мгновение замер в немом изумлении, и вот то один лиходей, то второй стали вставать, а высокий, худощавый паренек с глазами навыкат затянул строки, подхваченные многими:
Коль славен наш Господь в Сионе,
Не может изъяснить язык[4].
— Хорошо поет, мерзавец, — восхитился Николай Порфирьевич.
— Так чтецом[5] был, пока не проворовался, — пояснил Добрей.
— Впрочем, задерживаться не будем, раз уж сам Государь ждет, — сказал Александр Семенович. Сочувствую Вам, Добрей. Теперь весь контингент разбежится. Нас они еще могли вытерпеть, но такое…
— Нет, — захихикал трактирщик и картинно потер руки, — теперь сюда народ валом повалит. Еще дуболомов ставить к дверям придется. Видано ли — в притон посланник от самого Императора пришел!
Павел Петрович ожидал не в Зимнем, а в Аничковом, где находился его Кабинет. Строгая колоннада[6]авторства Кваренги ничем не напоминала старую гравюру, виденную мной еще в детстве — роскошный дворец с многочисленными украшениями, но барокко вышло из моды, теперь ценятся классические линии. Фельдъегерь сокрушался о внешнем виде Николая Порфирьевича, который никак не соответствовал высокому стилю и аудиенции высочайшей особы. Сам пристав тоже нервничал и постоянно отряхивался, разглаживал складки и благодарил Господа, что надоумил не отказываться в гордыне, а тщательно умыться еще в крепости, когда его из камеры перевели в комендантский корпус.
Впрочем, Император на платье Спиридонова не обратил никакого внимания, он стремительным шагом подошел к совсем оробевшему полицейскому, всмотрелся в глаза и похлопал по плечу:
— Орел! По навету пострадал, но держится бодро! Как тебе, Лешенька?
— Орел, — согласился Аракчеев. — Ничего, за дело все равно в каземате время провел. Нюх потерял, что такую змею не заметил и пригрел.
Николай Порфирьевич графа испугался больше, чем Государя, потому побледнел и вытянулся, но Алексей Андреевич только махнул рукой.
— А тебе, Саша, — продолжил Император, — в самом деле хоть княжеский титул даруй. Как у тебя получается-то?
— Я не специально, — буркнула я в ответ. — На Вас нацелились, а через меня добраться пытались. Просто жить очень хочется, потому и сопротивляюсь, а от того и планы заговорщиков рушатся.
— Орлица! — хохотнул Павел Петрович. — Сопротивлялась она!
Он наклонился ко мне и совсем тихо сказал:
— Катерина просила передать, что будет твоей должницей навеки. Цени, но не усердствуй во взыскании долга.
Я кивнула, и Император вернулся к большому столу.
— Что ж, не будем тянуть, ведите изменников.
Обоих Пестелей ввел сам Ростопчин. Иван Борисович шел свободно, а Павел был закован в кандалы. Его руки и ноги соединялись цепями, и шагал он мелко, опасаясь упасть, но вид при этом старался держать, как ему казалось, гордый.
Хотя на мой взгляд — излишне надменный, неуместный в такой ситуации.
Павел Петрович встретил арестованных, сидя ну стуле, одну ногу спрятав под ним, вторую же выставив далеко вперед. Наверное, опять суставы шалят, а, может, просто старается казаться величественным. Пестелям присесть, естественно, никто не предложил, остальные же устроились за столом.
— Ваня-Ваня, — укоризненно сказал Император. — Я ж тебе как родному — все дал! Огромная губерния — вся твоя! При этом живешь в Петербурге, а не в Иркутске — пожалуйста! А ты мне чем отплатил? Воровство свое моим убийством скрыть хотел, а?
Иван Борисович повинил голову и отвечать не стал. Выглядел он плохо — осунулся, сгорбился, словно потерял интерес к жизни. Слишком многое он потерял за последний день: положение, сына — и не возьмусь сказать, что ему жальче.
— Молчишь. Ну помолчи пока. А ты, Пашка, что скажешь?
Младший Пестель звякнул кандалами, распрямился. Он готовился к своему выступлению.
— У меня нет страха за свою жизнь, есть только сожаление, что не вышло задуманного. Но за мной придут другие, которые свергнут тиранию и установят власть народа, поведут страну к всеобщему счастью!
Я поморщилась. Такие громкие слова слабо увязывались с решимостью Павла убить меня — совершенно непричастную к его идеям женщину. И, не выдержав, спросила:
— То есть Вы, Павел Иванович, во имя благой цели готовы были принести меня в жертву? Невинную душу?