Самый яркий свет

Двухэтажное здание Управы просило ремонта, а еще лучше — сноса и полного перестроения. Обер-полицмейстер столицы Иван Саввич Горголи, насколько мне известно, неоднократно подавал прошение на имя Сергей Кузьмича Вязмитинова[2], но министр к чаяниям своего подчиненного оставался глух, так что приставы продолжали ютиться в тесноте. Петербург быстро разрастался, полицейская же власть за ним не поспевала. Зато даже быстрее города расширялись ряды лиходеев всех мастей. До Сенной площади отсюда рукой подать, но туда и днем соваться не стоит, а ночью за кошелек или жизнь никто и полушки не даст.

Городовой на входе меня узнал сразу и бодро козырнул, удостоившись моего благодарственного кивка.

— На месте ли Николай Порфирьевич, любезный?

— У себя-с, милостивая государыня. Извольте пройти-с!

Пристав уголовных дел Николай Порфирьевич Спиридонов и в самом деле был у себя. Встретил он меня любезно, но показушно вздохнул, выразительно посмотрев на заваленный бумагами стол. Я лишь мило улыбнулась ему и, дождавшись кивка, присела на стул для посетителей.

— Сашенька, ты коим чертом ко мне?

— Дюпре.

Спиридонов еще раз вздохнул, отодвинул папку с каким-то делом и спросил:

— Никак не можешь успокоиться?

Николаю Порфирьевичу позволительно общаться со мной моветон. С отцом он был дружен, часто бывал у нас в гостях, а его дочь знал если не с пеленок, то с тех времен, когда та с громким визгом носилась по комнатам, размахивая прутиком как саблей. И я точно знаю, что себя в смерти Платона Сергеевича Болкошина он винит. Не доследил. И предупреждал его ведь по поводу графа Каледонского и всей его коммерческой компании, но не смог сберечь друга.

— Вы бы успокоились? Отца убили. И убил Дюпре.

— Поводов для расследования не было, — этот разговор заводился уже много раз, и я понимала, что сам пристав ни мгновения не верил в естественность причин смерти видного промышленника Болкошина.

Ведь с виду все было обыденно: Платон Сергеевич переходил Неву в зимнее время, был основательно подшофе. Упал в сугроб, замерз. Видимых ран, синяков на теле не обнаружили, сам Болкошин был расхристан и без шапки.

Но для опытного пристава Спиридонова в деле имелось слишком много несоответствий. Как и для меня.

Отец мало того, что выпить мог ведро, и по нему не сразу так скажешь, что вина в жилах больше чем крови, так и Свет его был особенный. Все, что касалось телесного, он умел контролировать походя. Поэтому и я никогда в детстве не болела: любую хворь он излечивал посмеиваясь. О себе и говорить не приходилось — в свои почти шестьдесят papá выглядел на сорок, здоровьем пылал за версту. И это ведь была лишь часть его дара.

Сомнения у Николая Порфирьевича вызывало и само место, где обнаружили тело. Традиционно зимой через Неву у Императорского дворца переправляются от левого крыла Адмиралтейства к Биржевой площади, если лед крепок. В оттепель мало кто рискует и топает до Исаакиевского наплавного моста или до Петербургского, ведущего в Петербургскую же сторону к Троицкому собору.

Отца же нашли прямо посередине Невы между дворцом и Петропавловской крепостью — в самом широком месте реки, куда и в лютые морозы остерегаются соваться и безрассудные удальцы. Течение там подмывает лед даже в стужу, можно провалиться в стылые воды, никто и не найдет потом. Да и что делать Платону Сергеевичу ночью в Петербургской стороне? Фабричный район, обитель мелких чиновников и дворцовой челяди. Да, там стоят семейные мастерские, но что могло погнать выпившего хозяина среди зимней ночи их посетить?

— Я встречалась с Дюпре сейчас.

— Да знаю, Сашенька. Не думаешь же ты, что я бы тебя одну туда отпустил?

Призадумалась, сосредоточилась. Спиридонов хмыкнул, заметив мои сузившиеся зрачки.

Итак, кофейный домик, столик, за которым мы сидели с графом. Рядом усатый господин явно с супругой и еще одной женщиной. Обсуждают «Дмитрия Донского»[3], сокрушаются, что Семенова[4] уже не та — стареет, нет прежней «эмосьон» на сцене.

Не то.

Еще дальше. Господин, читающий газету. Попивает шампанское. Человек приносит ему бутыль — французское, «Аи». За бутылку меньше шестидесяти рублей не попросят.

Так что тоже не то.

Рядом мамаша с двумя детьми, сопровождает, очевидно, свекр. Уже в старой немощи, поклевывает носом.

Не то.

Ага, вот.

— Серый сюртук, боливар… не соответствует. Не сочетается. И еще один — бордовый, прости Мани, фрак, короткофалдовый. Если бы не цвет, то выглядел бы прилично. И этот ваш fileur стал расплачиваться сразу после меня.

— Как ты сказал? Филер? Крепкое словцо, надо запомнить. Агафон бегом ко мне метнулся, а Степан поговорил с половыми, чтобы не забыли потом ничего. Так что угрозы английские у меня в папочке, — пристав постучал пальцем по бумагам, которыми, оказывается, и занимался до моего прихода. — Но это в дело так прямо не положишь, сама ведь понимаешь. Угрозу ты выпытала Светом, озарила беднягу. Что ему грозит теперь?

— Увы, головой помается до утра, потом будет свежий, к сожалению. Я не papá.

— Вот и хорошо, что не папа, не делай глупостей. Свет или не свет — на бумаге этого не видно, а опросят свидетелей как положено, все будет в копеечку. К нашему судье Дюпре не пойдет жаловаться, а в случае чего твое озарение никто в вину тебе ставить не будет, а ему послабления от этого тоже не… светит, кхе-кхе, — Спиридонов остался доволен получившимся каламбуром, понятным не всем.

— Он судом тоже угрожал. Решил сыграть на том, что я женщина.

На это пристав лишь махнул рукой:

— Ты закон знаешь — надорвется верещать. Даже не была бы ты освещенной, никто тебя ему на съедение не отдал бы, тем более нашу землю немцу отдать — никогда.

— А в Англии в Королевский суд?

— Бумагу этого судилища у нас он может только как пипифакс пользовать. Я говорил тебе, не ломай себе голову этим. Все, что Платон тебе отдарил — твое по праву. Ушел он, бедный, только с долгами. По ним пока ничем порадовать не могу. Но работаю над этим. Я тебе обещал. Да и для меня это личное, сама понимаешь. Но вот что, Александра, чем больше я думаю над нашим делом, тем меньше понимаю. А чем меньше я понимаю, тем меньше мне это все нравится. Пойдем прогуляемся.

Очевидно, что даже стенам управы пристав решил не доверять. Жалование его коллег не назвать нищенским, но и богатеями их не делало, поэтому опасение, что кто-то мог купиться на мзду, понятны. Компанейские деньги могут смутить разум кому угодно.

Британская Ост-Индская компания. Огромный левиафан, раскинувший свои мерзкие щупальца по всему свету. Несколько раз она приходила в Россию, рано или поздно жадные лапы директоров больно получали по пальцам, но попытки не прекращались. Очередной русский гешефт пришелся на мою юность, и с хитрыми англичанами решил сыграть Платон Сергеевич Болкошин. Он предполагал, что карты у компаньонов будут краплеными, но не ждал, что в карманах представительных джентльменов будут свинчатки и ножи, если говорить образно.

Из управы мы прошли налево по набережной Екатерининского. Напротив здания Заемного банка Николай Порфирьевич продолжил разговор.

— Не дает мне покоя одна мысль, недавно осенившая. Ты помнишь, Саша, чем твой батюшка был занят в последние месяцы?

— Конечно. Паровыми машинами. Пропадал в Управлении постоянно.

— Каком управлении?

— Водяными и сухопутными сообщениями.

— А кто у нас первый в паровых машинах и транспорте?

— Были англичане. Теперь даже не знаю. В России свои машины появляются хорошие. Чугунный колесопровод первый может у нас появиться.

— Вот то-то и оно, Сашенька. Втянулся твой батюшка в этот пар и чугун, и тут же появились компанейские у него на пороге. И я сперва решил, что закавыка у него с ними получилась именно из-за машин новых. Не хотели иноземцы первенство упускать, а договориться не смогли, потому и пошли на грешное дело. Но читаю я газеты и понимаю, что не только в этом соль. Куда колесопровод тянут сейчас?