Грабители золота

«11 июня. Не могу отправить свое письмо, я провела ужасную ночь. Восемь часов я мучилась и кричала, а когда забылась тяжелым сном, стала жертвой кошмаров. Я думала о каких-то странных вещах, о которых мне никогда не говорили, и мне страшно. Если бы вы, по крайней мере, появлялись в моих снах, это меня утешило бы. Сегодня утром меня спрашивали, не послать ли за доктором, но я отказалась и работала с большой выдержкой. Разве вы не будете здесь через девять дней? Мне всегда холодно. Я жмусь к огню, пью по нескольку чашек горячего чая, ноне перестаю дрожать. Все работают и мало обращают на меня внимания, но я совсем не избалована и не жалуюсь, так как скоро буду вознаграждена за все, У меня не осталось сил для работы, я сижу у камина, слушаю потрескиванье дров, смотрю на пламя и думаю о вас.

12 июня. Я провела эту ночь также, как и другие. Очень странно. Мне кажется, что я находилась в какой-то длинной и глубокой дыре, куда не достигал свет. Земля сырая и мне холодно. Этим утром я получила письмо от вас, я спрятала его на груди, у сердца, оно меня согревает. Мне лучше, но я испытываю общую слабость. У меня немеют конечности, и я весь день провела в постели. Что я делала? Перечитывала ваше письмо, пока глаза не устали, а потом думала о вас. О! Если бы моя бедная мама могла очутиться здесь через восемь дней! Как она была бы счастлива назвать вас своим сыном! Мы возвратимся в Европу, не правда ли? Когда я повидаюсь с матерью и сестрой, мы поедем к вам на родину в Остенде и будем жить на берегу моря. Вы можете иногда плавать, только не слишком далеко, а то я буду умирать от беспокойства. Я ловкая, могу делать все, любую работу. О, если бы я осмелилась, я отослала бы вам мое письмо и написала бы: «Приезжайте скорее!» Но ждать вас уже совсем немного, я каждый день отсчитываю по календарю. Надо мною все посмеиваются. И, кроме того, я могу вас напугать. До завтра, больше писать не могу.

13 июня, утро – Такая же ужасная ночь, такая же лихорадка, те же боли. Я мешаю спать моим товаркам. Хозяйка хочет переставить их кровати в другую комнату, чтобы я осталась одна. Приходил доктор, он прописал мне две гадкие микстуры и питье из воды и водки. Все это поставили возле меня, а потом работницы принялись за стирку. У меня нет сил встать, и я вынуждена пить эту смесь, которая ударяет мне в голову, не утоляя жажды.

Жоанн, Жоанн! Я боюсь. Что, если я умру? Почему вы вдали от меня? Почему не приезжаете? Неужели вы не чувствуете никакого волнения из-за болезни, которая меня мучает? Когда вы болели, я ощущала ваши муки. О, как это будет ужасно! После жизни, полной лишений, предвидеть счастье и умереть. И что могу я вам оставить для того, чтобы память обо мне не умерла вместе со мной? О, вы меня забудете! Подождите, моя голова кружится, я становлюсь почти безумной. Я хочу выйти из дома, попросить нарисовать для вас мой портрет.

Семь часов вечера. Я была слишком возбуждена лихорадкой, чтобы отказаться от исполнения своего замысла, даже если бы мне грозила по дороге смерть. Я направилась к человеку, который рисует портреты на Коллин-стрит. Поднялась к нему буквально ползком.

Думаю, что я его напугала. Он усадил меня в кресло, и я осталась недвижимой, как изваяние. Он три раза начинал заново и отдал мой портрет, который ему показался лучшим. Затем он проводил меня до дома. Это очень хороший человек, мы вместе поблагодарим его, когда мне станет лучше. После такого напряжения сил я пять часов лежала без движения. Придя в себя, я посмотрела на портрет, предназначенный вам. Он меня испугал, и я его уничтожила. Я там совсем не такая, какой вы меня знаете. Вы полюбили меня, когда я была совсем другой и я боюсь вам не понравиться. Выходит, я совершила неосторожность. Я чувствую себя еще хуже. О, как долго тянется время!..»

Мадам Жозеф остановилась, чтобы вытереть глаза. Она взглянула на Жоанна. Он не двигался, его дыхание было едва заметным. Казалось, он не принадлежал больше к миру живых. Он все еще прислушивался. Мадам Жозеф продолжала.

«14, утро». Я едва могу писать, глаза мои затуманиваются, я ничего не слышу и ощущаю только свое сердце. Вы приедете слишком поздно, я поняла, что мне надо готовиться к смерти. Доктор ничего не говорит, все меня сторонятся, чтобы не присутствовать при последних грустных моментах перехода живого существа из этого мира в небытие. Прощайте, страдания, я буду умирать среди этих стен, которые заглушают мои мольбы и плач – ведь мой голос так слаб. Господи, может быть, ты призываешь меня, чтобы дать мне еще большее счастье? Не считай меня недостаточно смиренной, прости меня за то, что я разделяю мою последнюю мысль между Тобой и Жоанном – ведь Ты сам вложил в мое сердце эту любовь. Я прошу у тебя с мольбой о жизни, я так молода, я не готова умирать, мне страшно… Господи, Господи! Пощади меня!

Десять часов вечера. Я спала. Я стала более спокойной, но у меня упадок сил, мое дыхание стало частым, мне требуется сверхчеловеческое усилие, чтобы взяться за перо. Я многое хочу вам сказать, но я чувствую, что мне не хватит времени. Бедный Жоанн! Мои глаза просто исходят слезами – столько я плачу о вас, остающемся одиноким. Живите, я так хочу. А если вы будете недостаточно покорны судьбе, Бог вас накажет и удалит нас друг от друга в вечности. Когда я была совсем маленькой, я видела, как умирала старая дам?

– католичка. Священник молился с ней в ее последний час. Эта религия прекрасна. Во всех уголках мира вы найдете друга, который поможет вам совершить страшный переход в вечное пристанище душ, который посмотрит, как отлетела ваша душа и помолится о ней.

О, мне недостает храбрости, Жоанн! Свадебное платье станет моим саваном. Смените ваши слова любви на молитвы, ваши улыбки – на слезы, покиньте эту страну, но не забывайте меня. Пойдите к человеку, который делал мои портреты – у него должны были остаться другие. Увы, они очень похожи. Это я, я превратилась лишь в тень самой себя. Если они сохранились оба, отдайте один портрет моей матери. О, Боже мой! Пальцы сводит судорогой, я пишу, не видя. Жоанн, никогда не убивайте птиц, кружащихся над вами – если бы я смогла вложить свою душу в тело одной из них, я бы всегда летела в вашу сторону. Ледяная рука сжала мое сердце, какая-то пелена окутывает меня… Вам посвящается моя последняя мысль, последняя жалоба, первый поцелуй любви!»

– После этой фразы больше ничего не написано, – простонала мадам Жозеф, выпуская письмо из рук.

Жоанн поднял его, пробежал опустошенным взглядом и поцеловал. Затем, положив руку на сердце, он вздохнул, как человек, испытывающий острую боль.

Мадам Жозеф хотела дать ему выплакаться, но все обернулось по-другому – немое отчаяние Жоанна испугало ее. Понимая всем своим добрым сердцем, что слова утешения будут бесполезны, она решила отвлечь его от горя.

– Не хотите ли пойти за ее портретом и узнать, где она похоронена? – сказала она.

Молодой человек позволил руководить собою, как ребенок.

У художника в самом деле сохранились оба первых наброска, которые он делал с Луизы. Сходство было большое, но пугающее – она должна была совсем немного измениться после смерти.

Жоанн залился слезами.

Ради него бедная девушка сделала такое героическое усилие, притащив за собой уже вцепившуюся в нее смерть к художнику. Тому было понятно отчаяние Жоанна, он сам проникся состраданием к несчастной Луизе, ведь и он любил в своей жизни. Художник проводил молодого человека на ее могилу.

Жоанн опустился на колени и, казалось, хотел разрыть ногтями землю. Постепенно оседая, он упал ничком, прижавшись лицом к земле, будто желая пронзить ее глубину поцелуем.

Когда мадам Жозеф и художник подняли его, он был без сознания. Ничто не могло вывести несчастного из состояния унылого оцепенения.

– Вы снова заболеете, – сказала добрая женщина. На все уговоры, на все утешения он отвечал:

– Я хочу умереть.

Большое горе всегда приводит к одиночеству. Но немного раньше или немного позже все возвращаются на свою жизненную стезю. Вы остаетесь одни с памятью о тех, кого вы оплакиваете.