Знак бесконечности

Господи, пожалуйста, пусть все это будет правдой…

Я уснула, повторяя эту… нет, не просьбу — мольбу.

К утру я стала звездой роддома. Наверно, обо мне не шептались только ленивые. Та самая, из одноместной, — так вот, крутой мужик, который к ней ходит и за нее платит, он ей не муж и не отец ребенка. А отец погиб как раз тогда, когда ей делали кесарево. А ребенок в реанимации на ИВЛ. Кошшшмааар…

После завтрака и всяких малоприятных процедур пришла медсестра, которую я еще не видела. Посматривая на меня с любопытством, помогла сесть в кресло-каталку и повезла в детскую реанимацию.

— Вы учтите, — предупредила она, — выглядит там все очень страшно. Мамки как зайдут, сразу рыдать начинают с порога. Трубки, зонды… А на самом деле чаще всего ничего ужасного. С вашим уж точно ничего. Несколько деньков полежит, задышит сам — переведут в интенсивную терапию. А как наберет вес, пойдете домой. Ну, то есть вас-то раньше выпишут, будете к нему приходить, а потом заберете.

От таких успокоительных речей мне стало только еще тоскливее. Бедный Витус, лежит в инкубаторе, с трубками и зондами какими-то. Меня скоро домой отправят, а он здесь останется. Совсем один.

В реанимации сестра подкатила меня к сооружению, напоминающему пластиковый саркофаг, в котором лежал младенец — совсем как крошечный старичок. На нем были надеты подгузник, носочки и шапочка, изо рта и из носа торчали прозрачные трубки. Выглядел он настолько пугающе, что мне, как и прочим мамашам, захотелось зарыдать, несмотря на предупреждение.

— Ага, это у нас мальчик Захоржевский, — шариком подкатился молодой полный врач. — Мама, не плакать! Вот если б он умер, тогда можно было бы. А он живой, и с ним будет все в порядке. И учтите, он вас слышит. Лучше поговорите с ним. Можете осторожно за ручку подержать.

Я встала с кресла и подошла к кувезу. По бокам в нем были отверстия, как раз, чтобы просунуть руку. Я дотронулась до маленьких теплых пальчиков.

— Привет, Витус. Ну вот, ты теперь самый настоящий человечек. Настоящий человеческий мальчик, а не какой-то там пузожитель. Только ты поторопился немножко, и теперь тебе надо полежать и подрасти. Научиться самому дышать и есть. Тебе, наверно, неудобно, но ты потерпи немного.

Я говорила всякие смешные глупости, которые заставили бы меня умереть от стыда еще пару дней назад. А сейчас мне было все равно, что их услышит кто-то еще, кроме Вити.

— Ты знаешь, у тебя есть сестричка, ей скоро исполнится годик. Ее зовут Маргарет, Мэгги. Она живет с вашим папой далеко отсюда. В стране, которая называется Англия. Только ты их никогда не увидишь, к сожалению. Но они все равно знают о тебе. И всегда будут тебя любить. Ну и я, конечно, тоже.

Обернувшись, я заметила недоумевающий взгляд, которым обменялись сестра и врач. Ясное дело, они тоже в курсе моей печальной истории и теперь пытаются сообразить: то ли эти слухи неправда, то ли бедная тетка рехнулась от горя, то ли все еще более сложно и запутано.

— Вам нужно начинать сцеживать молоко, — сказал врач. — Сейчас мы мальчика кормим через зонд, пока он на искусственной вентиляции. Но как только легкие расправятся, посмотрим, сможет ли он сосать сам.

Сестра отвезла меня обратно в комплекте с молокоотсосом и стерильной бутылочкой. Пытаясь управиться с этим инквизиторским оборудованием, я косилась на телефон. Позвонить Люське или все-таки подождать, пока позвонит сама?

Мысли лезли в голову одна за другой, распихивая друг друга локтями. «В очередь, сукины дети, в очередь!» — хотелось рявкнуть на них на манер Шарикова.

А ведь где-то там умерла я. И Тони надо будет меня похоронить. Похоже, ему еще тяжелее. И как он с этим справляется?

А еще Люська и Питер. Это мы с Тони остались в одном экземпляре. А их теперь по двое. И всех остальных людей — тоже. Всех, кроме нас двоих. И Мэгги. И Джина. И всех детей, которые родились после семнадцатого июня прошлого года. Одна Люська сейчас рыдает, потому что погиб Тони. А другая — потому что умерла я. Интересно, что со мной случилось там? Сердечный приступ? Когда-нибудь я все узнаю. Когда-нибудь соединятся обе Люськи и оба Питера, каждый с памятью о своей жизни. А вот наши с Тони половинки уже соединились…

Стоп… В этом был какой-то логический баг, который я никак не могла уловить. Что-то определенно было не так.

Время… временная петля…

Голос — хотя мне больше нравилось думать о нем как об Анахите, о женской ипостаси Творца — сказал: когда мир раздвоился, образовалась временная петля. Тот самый отрезок, который люди прожили без Отражения. Старый мир, новый мир… Я совершенно запуталась. Попыталась вспомнить человечка с живой картинки, но это не помогло.

Когда сестра из реанимации забрала молоко для Вити, я добрела до поста и выпросила ручку и лист бумаги. Провела черту. Пусть это будет самый первый, самый старый мир. Вот он дошел до момента, когда Соломон уничтожил кольцо Наргес. Я поставила в конце линии жирную точку. Потом продолжила линию дальше — это был год, который мир прожил без Отражения. Временная петля — я замкнула ее в точку, которую обозначила как Z — Зеро. Соломон снова попал в эту точку через Отражение — и не уничтожил кольцо. В это мгновение мир разделился надвое: я нарисовала из точки Зеро два расходящихся луча, которые обозначила как 1 и 2, старый мир и новый.

Нет, ерунда какая-то. Эта временная петля должна быть в новом мире, ведь в старом этот кусок пропал. Кольцо не было уничтожено — значит, ничего из того, что произошло после этого события, на самом деле не случилось. Но ведь мир раздвоился как раз в тот момент, когда Соломон вернулся в точку Зеро. Новая ветка выросла из нее — значит, никакой петли в новом мире быть не может.

Я захныкала, перечеркнула чертеж и откинулась на подушку. Закрыла глаза и снова попыталась представить себе человечка. Нет, к черту человечка! Пойдем другим путем.

Я еду в поезде, и на узловой станции мне нужно сделать пересадку. Я выхожу, гуляю по платформе, ем мороженое, глазею по сторонам. Подходит поезд, я проезжаю несколько остановок и понимаю, что еду куда-то не туда. Выхожу, сажусь на встречный и возвращаюсь на узловую станцию. Как раз в этот момент прибывает нужный мне поезд, я сажусь и еду уже в правильном направлении.

Нет. Это тоже не то.

Стоп! Я снимаю о своем путешествии видео. Сначала из окна первого поезда, потом на платформе — голубей, ларек с мороженым, урны. Потом из окна второго поезда. Возвращаюсь, сажусь в третий поезд и снова снимаю из окна. А потом, дома, начинаю монтировать. Лучше всего удались кадры из первого поезда и из второго. Я составляю из них фильм, выбросив кадры на платформе. Но оставшиеся мне все равно жалко, и я делаю еще один ролик, смонтировав кадры из окна первого поезда, на платформе и из окна третьего. Формально, хронология событий нарушена в обоих, но при этом все события оказались запечатленными.

Так, это уже близко к теме. А как же с Отражением?

Элементарно, Ватсон! Я делаю с этих роликов копии, чтобы выложить в соцсети. Но в последний момент понимаю, что за урны и голубей мне вряд ли поставят лайки, и вырезаю кадры с платформы. На Фейсбук заливаю ролики с первым-вторым и отдельно третьим поездом, а все остальное оставляю для личного архива. Вот вам и Отражение.

Я перевернула лист и нарисовала аккуратный чертеж, где прямая расходилась на два луча из точки Z, а потом каждый луч раздваивался снова, в точках Z1 и Z2. К каждой из этих точек я пририсовала две симметричные петельки, похожие на листочки, а потом заштриховала все те, которые находились справа.

Вся эта возня с чертежом, сопровождаемая почти слышимым скрипом мозгов, позволяла мне не думать о том, что грызло изнутри, рвало лапой со стальными когтями. Закончив, я внимательно рассматривала свое творение, пытаясь сообразить, где же прячется тот баг, который не давал мне покоя.

Телефон зажужжал и пополз по тумбочке. Люська!

Господи, помоги мне это выдержать, взмолилась я и нажала на кнопку соединения.