Страница 86 из 144
Однажды вечером, это было 24 февраля, Кунц вернулся домой из Луэша; он отправился туда рано утром умолять владельца хижины, подавшего на него в суд, дать ему время, чтобы найти требуемую сумму. Но тот отправил его к фогту, а фогт постановил, что Кунц должен возместить долг в течение суток. Кунц обошел всех своих богатых друзей: он их просил, слезно умолял, заклинал ради всего святого, что есть на свете, спасти человека, стоящего на краю гибели. Но ни один из них не протянул ему руку помощи. Однако на дороге он встретил нищего, просившего милостыню, и тот поделился с ним хлебом. Кунц принес этот хлеб жене, бросил его на стол и сказал:
— Ешь весь хлеб целиком, жена: я пообедал в Луэше.
А в это время на дворе разыгралась ужасная буря. Ветер завывал и ревел за стенами дома, словно лев, кружащий вокруг хлева; хлопья снега, падавшего на землю, становились все плотнее, и казалось, что атмосфера сгустилась до предела; вброны и совы, эти вестники смерти, которым разрушение доставляет радость, носились в воздухе, забавляясь, словно демоны бури, среди этого бесчинства стихий; привлеченные светом лампы, они подлетали, задевая стекла оперением своих тяжелых крыльев, к окнам хижины, где в тот вечер не смыкали глаз супруги: сидя напротив друг друга, они едва осмеливались смотреть один на другого, а если все-таки встречались взглядами, то тут же отводили глаза, устрашенные мыслями, которые читались на их лицах.
Внезапно раздался стук в дверь. Кунц и Труда вздрогнули.
Путник постучал еще раз. Труда пошла открывать.
На пороге стоял красивый молодой человек двадцати-двадцати четырех лет, одетый в охотничью куртку; на боку у него висели сумка для дичи и охотничий нож, а талию опоясывал особый кушак для хранения денег, за который были заткнуты два пистолета; в одной руке он держал фонарь, готовый вот-вот погаснуть, а в другой — длинный посох с железным наконечником.
Заметив этот кушак, Кунц и Труда обменялись молниеносными взглядами.
— Добро пожаловать, — сказал Кунц.
И он протянул руку путешественнику.
— Ваша рука дрожит? — добавил он.
— Это от холода, — ответил молодой человек, со странным выражением лица глядя на Кунца.
Затем он сел и, вынув из сумки хлеб, бутылку киршвассера, пирог и жареную курицу, предложил хозяевам отужинать вместе с ним.
— Я не ем кур, — сказал Кунц.
— И я, — сказала Труда.
— Я тоже, — сказал путешественник.
Все трое отужинали лишь пирогом. Кунц много пил за столом.
После ужина Труда прошла в соседнюю комнату, положила на пол охапку соломы и вернулась обратно.
— Ваша постель готова, — сказала она незнакомцу.
— Спокойной ночи! — пожелал хозяевам путешественник.
— Спите спокойно! — произнес в ответ Кунц.
Путешественник вошел в отведенную ему комнату, закрыл дверь, опустился на колени и стал молиться…
Труда легла на свою кровать.
Кунц продолжал сидеть за столом, обхватив голову руками.
Спустя минуту путешественник встал с колен, снял с себя кушак, положил его вместо подушки на свое соломенное ложе и повесил одежду на гвоздь, но гвоздь плохо держался в стене и выпал из нее, увлекая с собой висевшие на нем вещи.
Путешественник вставил гвоздь в прежнее отверстие и попытался снова забить его туда ударом кулака. От сотрясения, вызванного этой попыткой, упал на пол какой-то предмет, висевший на другой стороне перегородки. Кунц вздрогнул и с опаской поискал взглядом предмет, падение которого вывело его из раздумий. Это был дважды проклятый нож, поразивший отца рукою сына и убивший сестру рукою брата. Он упал возле двери комнаты, где спал гость.
Кунц поднялся из-за стола, чтобы поднять нож. Но, когда он наклонился за ним, его взгляд проник в отверстие замочной скважины в двери, ведущей в комнату незнакомца. Тот спал, положив голову на кушак. Кунц замер, продолжая смотреть в замочную скважину и сжав в руке нож. Фонарь в комнате путешественника погас.
Кунц повернулся к Труде, желая узнать, спит ли она.
Но Труда, приподнявшись на локте, пристально смотрела на Кунца.
— Встань и посвети мне, раз ты не спишь, — обратился к ней Кунц.
Труда взяла фонарь, Кунц открыл дверь, и они вместе вошли в комнату гостя.
Кунц положил левую руку на кушак, держа в правой нож.
Незнакомец пошевелился, и Кунц ударил его ножом. Удар был так точен и силен, что жертва успела произнести всего два слова: "Отец мой!"
Кунц убил своего сына: молодой человек, разбогатев на чужбине, вернулся домой, чтобы разделить свое состояние с родителями.
Таковы события, описанные в драме Вернера, и такова легенда Шваррбаха.
Легко представить себе, до какой степени меня волновала подобная история. Именно желание увидеть постоялый двор, ставший сценой этих ужасных событий, в первую очередь побудило меня отправиться на гору Гемми. В одном льё от постоялого двора есть спуск, о котором даже местные жители отзываются, как о самом опасном проходе в Альпах, а поскольку у меня есть предрасположенность к головокружению, то было заранее ясно, что это недомогание затуманит мой разум и лишит меня возможности восхищаться работой людей, сделавших проходимым этот опасный спуск, и прихотью Господа, воздвигнувшего здесь скалы, среди которых этот путь проходит; но, погрузившись в мысли о гостинице и о доступности дороги, ведущей к ней, я, в конце концов, заставил себя забыть об опасностях ужасного спуска на пути из нее.
Пока я восстанавливал в уме все эти драматические события, нам удалось подняться на гору. Стоя на ее вершине, мы вдруг ощутили леденящие порывы холодного ветра. Во время подъема он дул поверх наших голов, и мы не чувствовали его. Но на самом верху нас уже ничто не защищало от его дыхания, и он слетал резкими порывами с пиков Альтельс и Гемми, словно стремясь сохранить для себя одного эту страну смерти и оттеснить все живое в долину, где оно только и может существовать.
Впрочем, трудно было бы придумать декорации, более подходящие для этой драмы. Позади нас находилась восхитительная долина реки Кандер (Кандерталь) — свежая, нарядная, покрытая зеленью; перед нами виднелись ледники и голые утесы, а посреди этой пустыни, как пятно на саване, стояла проклятая гостиница, под крышей которой разыгралась только что описанная нами трагедия.
По мере приближения к ней острота впечатлений усиливалась. Я досадовал на ярко-голубое, ясное до прозрачности небо и радостное солнце, освещавшее эту хижину; мне бы хотелось увидеть сгустившиеся тучи, мрачно нависшие над землей, услышать завывание бури, беснующейся вокруг стен хижины. Но все кругом выглядело совсем иначе. Оставалась уверенность, что, по крайней мере, суровые лица хозяев гостиницы будут соответствовать легенде, окружающей их жилище. Но и тут меня постигло разочарование: двое прелестных детей, о каких говорят "кровь с молоком", маленький мальчик и маленькая девочка, играли около порога дома, втыкая в снег нож. Нож! Как могли их родители быть настолько беспечными, что, несмотря на уроки прошлого, нож оказался в руках сына? Я поспешно вырвал его из рук малыша; бедняжка не протестовал, но горько заплакал.
Когда я вошел в хижину, навстречу мне направился хозяин. Это был крупный мужчина тридцати пяти — сорока лет, довольно полный и весьма жизнерадостный.
— Возьмите, — сказал я ему. — Вот нож, который я отобрал у вашего сына; он играл им со своей сестрой; не давайте ему больше в руки подобное оружие, вы ведь знаете, к чему это может привести.
— Спасибо, сударь, — сказал он, с удивлением глядя на меня. — Но никакой опасности в этом нет.
— Нет опасности, несчастный! А двадцать четвертое февраля?
Хозяин сделал нетерпеливое движение рукой.
— А, — сказал я, — так вы понимаете, о чем идет речь?
Говоря это, я осмотрелся вокруг; внутренняя планировка хижины не изменилась со времен Кунца. Мы находились в первой комнате: напротив нас, в углублении, вместо убогого ложа Труды стояла добротная швейцарская кровать, ширина которой была равна ее длине; слева располагалась небольшая комната, где был убит путешественник. Я подошел к двери, ведущей в эту комнату, и открыл ее: там был накрыт стол в ожидании постояльцев, приходящих в гостиницу ежедневно; я взглянул на пол, поскольку, мне казалось, что я найду там следы крови.