Страница 80 из 144
Между тем тучи разошлись, продолжая движение и обмениваясь ударами молний, — одна прошла поверх другой. Со всех сторон горизонта к полю битвы спешили, мчались, будто полки, спешащие принять участие в сражении, облака разных форм и разных цветов; устремляясь в самую гущу схватки, они вливались в общую грозовую массу, разраставшуюся на глазах. Вскоре вся южная сторона горизонта была охвачена пламенем; та часть неба, где продолжало светить солнце, озарилась багровым светом, словно заревом гигантского пожара; пейзаж принял фантастические расцветки; по поверхности Тунского озера, казалось, катились огненные валы; воды Бриенцского озера приобрели зеленоватый оттенок, как подсвеченные цветными фонарями декорации в Опере; озеро Четырех кантонов и Цугское озеро утратили свою голубизну и затянулись матовой белизной.
Вскоре ярость ветра возросла: он рвал облака в клочья, и те, подхваченные его порывами, отделялись от общей массы, разлетались во все стороны, а затем, как по невидимому сигналу, устремлялись к земле; некоторые фрагменты пейзажа исчезли, будто на них опустился занавес. Упало несколько капель дождя, и почти сразу же нас окутало облако тумана; совсем рядом с нами вспышка молнии разорвала небо, и ее отблеск упал на ствол моего карабина, который я тут же отбросил в сторону, словно его железо раскалилось докрасна. Мы находились в самом центре грозы. Пора было спасаться бегством, и мы укрылись в гостинице. В течение десяти минут дождь хлестал в окна нашего приюта; ураган сотрясал стены хижины, словно собирался сорвать ее с земли и поднять в воздух; казалось, что гром буквально стучится к нам в дверь. Наконец, дождь прекратился, посветлело, и мы отважились выйти наружу. Небо было безоблачно чистым, солнце сияло; гроза, пронесшаяся над нашей головой, громыхала теперь у нас под ногами; раскаты грома доносились до нас снизу, вместо того чтобы спускаться к нам сверху: в ста футах под нами гроза, подобно бушующему морю, вздымала свои волны, в глубине которых вспыхивали молнии; затем посреди этого океана, заполнившего пропасти, ущелья и долины, показались, словно большие острова, снежные вершины Айгера, Мёнха, Блюмлизаль-па и Юнгфрау. Внезапно мы заметили живое существо, метавшееся посреди этих волн тумана и время от времени поднимавшееся над их поверхностью: это был могучий альпийский орел, стремившийся вырваться к солнцу; увидев, наконец, светило, он величественно взмыл ему навстречу, пролетев всего в сорока шагах от меня, однако мне даже в голову не пришло послать в него пулю, настолько я был целиком погружен в созерцание величественного спектакля, который разыгрывался вокруг меня.
Весь остаток дня гроза громыхала в долине; затем наступила ночь.
Валясь с ног от усталости и продолжая испытывать сильнейшие боли в груди, я рассчитывал, что крепкий сон поправит мое самочувствие, сильно нарушенное дневными приключениями; но я не принял в расчет моего соседа, а точнее, моих соседей.
Едва я лег в постель, как над моей головой послышался адский шум. Складывалось впечатление, что электрические флюиды, которыми был насыщен воздух, оказали сильнейшее воздействие на нервную систему наших проводников и ввергнули их в состояние безумного веселья. Комнаты путешественников располагались на первом этаже дома, тогда как дюжина этих негодяев собралась прямо над ними на его втором этаже, представлявшем собой некое подобие чердака, а поскольку первый этаж отделял от второго лишь настил из еловых досок толщиной не более дюйма, то я не пропустил ни звука из того разговора, который, если бы он не велся по-немецки, вполне возможно, показался бы мне столь же интересным, сколь веселым я его находил. Непрерывный звон стаканов, которыми то и дело чокались, грохот пустых бутылок, катившихся по полу, появление двух или трех новых сотрапезников противоположного пола, полное отсутствие свечей, устраненных из-за боязни пожара, — все это внушило мне столь серьезные опасения относительно продолжительности и дальнейшего безудержного разрастания этой вакханалии, что я взял свою палку с железным наконечником, стоявшую возле кровати, и, в свою очередь, постучал ею в потолок, призывая всех к тишине. И в самом деле, шум стих, крикуны заговорили вполголоса, но, по-видимому, они всего лишь совещались, как лучше дать отпор этому неожиданному вмешательству, ибо громкий взрыв смеха, раздавшийся несколько секунд спустя, ясно дал понять, как они относятся к моему требованию. Я снова взял посох и повторил предыдущее упражнение, сопроводив его самым непристойным ругательством на немецком языке, какое только мне удалось найти в моем наборе немецкой брани; на этот раз ответ последовал незамедлительно: один из проводников взял стул и ударил им об пол ровно столько же раз, сколько я нанес перед этим ударов в потолок; вдобавок, решив воздать мне полной мерой, он послал в мой адрес самое мерзкое французское проклятие, какое я когда-либо слышал, — это был откровенный бунт. Подобный отпор меня настолько ошеломил, что я на несколько мгновений утратил всякую способность соображать; затем я стал изыскивать способ принудить мятежников сдаться. Мое молчание они сочли за признание поражения: крики и грохот над моей головой возобновились с новой силой.
Между тем я вспомнил, что отверстие дымохода печки, стоявшей в моей комнате, выходит в углу того самого чердака, на котором веселились мои противники. Из-за дороговизны дров хозяин гостиницы относился к этой печке как к роскошному, но преимущественно бесполезному предмету обстановки и, пребывая в этом убеждении, не испытывал ни малейших опасений по ее поводу, так как вполне справедливо полагал, что если не бывает огня без дыма, то еще меньше можно ожидать дыма без огня.
Это воспоминание стало для меня наитием свыше; человек более тщеславный сказал бы, что это было озарение гения. Я вскочил с постели, хлопая в ладоши, как арабский шейх, подзывающий коня, затем бросился на кухню, собрал там всю солому, какую только смог найти, и принес ее в свою комнату, ставшую моим оплотом, после чего закрыл там все двери и окна и немедленно стал приводить в исполнение план мести. Читатель, без сомнения, уже догадался, что в мои намерения входило слегка смочить топливо, чтобы оно давало как можно больше густого дыма, затем плотно набить им печь и, наконец, когда моя артиллерия будет таким образом приготовлена, поднести к заряду запал. Все это я проделал, после чего вновь спокойно лег в постель, ожидая результата столь искусно выполненной операции, в успехе которой у меня не было ни малейших сомнений, поскольку моих противников окружала темнота.
И в самом деле, в течение нескольких минут в поведении проводников не наблюдалось никаких перемен; потом вдруг один из них кашлянул, второй чихнул, а третий, принюхавшись, заявил, что пахнет дымом. При этих словах все встали из-за стола.
Настал момент увеличить силу пламени, дабы, воспользовавшись смятением в рядах врага, не дать ему сплотиться снова. Подбежав к печке, я забил в нее двойной заряд, а затем снова закрыл дверь и, скрестив на груди руки, стал ждать, словно артиллерист возле своей пушки, результата этого повторного действия.
Его успех полностью соответствовал моим ожиданиям; дело уже не ограничивалось кашлем и чиханием: до моего слуха донеслись брань, крики ярости и отчаянные вопли; я выкурил врагов, словно лисиц из норы.
Несколько минут спустя в мое окно постучал парламентер; теперь пришла моя очередь диктовать условия, и я распорядился победой, как истинный герой: по примеру Александра Македонского я даровал прощение семейству Дария, и между мною и ними был заключен мир с условием, что они более не будут шуметь, а я — топить печку.
Статьи договора строго соблюдались обеими сторонами, и я стал если еще и не засыпать, то хотя бы надеяться, что мне удастся заснуть, как вдруг собаки проводников издали жалобное продолжительное завывание, тут же перешедшее в непрерывный вой.
Я решил было, что собаки сговорились со своими хозяевами, чтобы лишить меня покоя; отыскав в своем арсенале нечто среднее между прутом и посохом, я вышел из комнаты, намереваясь отправиться на псарню и задать хорошую трепку ее обитателям, к какой бы породе они ни принадлежали.