Страница 32 из 144
И правда, солнце быстро уходило с небосвода, и нам тоже надо было поспешить.
На следующий день, спустившись в Шамони, мы увидели, что все женщины деревни собрались на площади, поджидая Марию, чтобы из первых уст услышать все подробности о ее восхождении; но на все расспросы она отвечала лишь, что ей удалось увидеть столько нового и интересного, что рассказать обо всем просто не хватит времени, а если они все же горят желанием узнать, как оно там было, то могут сами подняться в горы; однако ни одна из них не согласилась это сделать.
С этого времени Мария стала героиней деревни Шамони, как Жак был ее героем; наравне с ним она возбуждала любопытство заезжих путешественников и наряду с ним носила прозвище Монблан. Каждый раз, когда какой-нибудь очередной приезжий совершал восхождение, она устраивалась на склоне немного выше деревни и выставляла там на столе приготовленную ею еду; и не было случая, чтобы путешественники, спустившись с Монблана, отказались отведать ее стряпню: со стаканом в руке хозяева и гости поднимали тосты за счастливое избавление от опасностей и за новые успешные восхождения.
— А несчастные случаи бывали во время подъемов? — спросил я.
— Хвала Создателю, — ответил мне Пайо, — Господь хранит путешественников: до сих пор погибали только проводники.
— В самом деле, Бальма вчера говорил о расселине, куда упал Кутте, но я так понял, что его оттуда вытащили.
— Да, его спасли, и, хотя он был на волосок от смерти, сейчас он так же здоров и невредим, как вы и я; но вот трое других остались погребенными под слоем снега толщиною в двести футов, и потому в ясные ночи видно, как над расселиной, где лежат их тела, блуждают три огонька: то бродят их неприкаянные души. Ведь это не по-христиански — быть похороненным в ледяном гробу в снежном саване.
— А как же это произошло?
— Послушайте, сударь, — ответил мне Пайо, выказывая свое явное нежелание говорить о подробностях случившегося, — вы, вероятно, еще увидите Кутте, прежде чем покинете Шамони, и тогда он вам расскажет все сам; что касается меня, то я в тот раз не участвовал в восхождении.
Я понял, сколь глубокий и печальный след в его памяти оставила эта трагедия, и не осмелился более настаивать; впрочем, Пайо сам поспешил отвлечь меня от этой грустной темы, обратив мое внимание на небольшой источник, находившийся справа от дороги.
— Это источник Кайе, — сказал он мне.
Я внимательно осмотрел этот родник и, поскольку, на мой взгляд, в нем не было ничего необычного, опустил в него руку, предположив, что здесь выходят на поверхность термальные воды, — но вода оказалась холодной; тогда я попробовал ее на вкус, думая, что она должна содержать минеральные соли, — но это была самая обыкновенная вода.
— Ну и, — сказал я, распрямляясь, — чем же примечателен этот источник Кайе?
— Господин Флориан обессмертил его в своей повести «Клодина». Первая сцена повести происходит возле этого источника.
— А, черт возьми! И у него нет других достоинств?
— Нет, сударь, он больше ничем не примечателен, разве что находится на полпути от Шамони к Ледяному морю.
— На полпути?
— Именно так.
— Друг мой, хотите, я дам вам совет?
— Разумеется, сударь.
— Так вот, не забывайте во имя бессмертия вашего источника указывать, как вы только что это сделали, его второе достоинство наряду с первым, и тогда вы увидите, какое из них вызовет больший интерес у путешественников.
В самом деле, дорога, идущая по горе Ле-Монтанвер, была самой ужасной из всех, какие когда-либо встречались на моем пути, но особенно отвратительной она становилась к концу сезона, когда земля, вся изрытая копытами мулов и истоптанная ногами пешеходов, осыпалась в наиболее узких местах; ровной поверхности тогда уже не существовало — вместо нее была наклонная плоскость, и впечатление складывалось такое, что вы идете на высоте в две тысячи футов по сланцевой крыше: один неверный шаг, минутная рассеянность или потеря опоры, и вы рискуете скатиться к самым истоков Арверона, чье глухое ворчание доносится со дна пропасти, куда, словно указывая вам дорогу, летят камни, которые от простого прикосновения к ним утрачивают равновесие и затем катятся вниз, увлекаемые собственным весом.
И вот по такой премилой дороге вам приходится скорее карабкаться, чем подниматься в течение трех часов; затем вы замечаете среди деревьев какую-то лачугу: это приют для мулов; в двадцати шагах от нее, возвышаясь над Ледяным морем, стоит небольшой домик: это приют для путешественников; не будь у меня страха услышать обвинение в особом своем расположении к человеческому роду, я позволил бы себе добавить, что четвероногих здесь ждет гораздо лучший прием, чем двуногих, ведь в стойлах они находят отруби, солому, овес и сено, что для них равноценно обеду из четырех блюд, тогда как путникам не предлагают ничего, кроме молока, хлеба и вина, а это не равноценно даже скверному завтраку.
Впрочем, когда вы подниметесь на плато, первая ваша мысль будет не о еде: вам захочется единым взором охватить этот бескрайний, уходящий за горизонт пейзаж, окружающий вас с обеих сторон; измерить взглядом пики Шармо и Ле-Дрю, которые, словно горные громоотводы, устремляются к небесам; прямо перед вами раскинется Ледяное море, этот океан льда, застывший во время бури, с волнами причудливой формы, вздымающимися на высоту шестидесяти — восьмидесяти футов, и провалами, уходящими на глубину в четыреста — пятьсот футов; всего несколько мгновений созерцания — и вам уже начинает казаться, что вы не во Франции, не в Европе, а посреди Арктического океана, в широтах выше Гренландии или Новой Зеландии, в полярном море, где-то в Баффиновом заливе или недалеко от Берингова пролива.
Когда Пайо счел, что мы достаточно налюбовались издали картиной, расстилавшейся у наших ног, он рассудил, что настало время ступить на этот холст, и стал спускаться к Ледяному морю, находившемуся в шестидесяти футах под нами, по дороге еще более тесной, чем на горе Ле-Монтанвер: она была настолько узкой, что я на мгновение заколебался, не лучше ли было использовать мой альпеншток скорее как балансир, помогающий удерживать равновесие, чем как посох; что касается Пайо, то он шел по этой тропинке, словно по тракту, и даже ни разу не обернулся, чтобы удостовериться, следую ли я за ним.
— Скажите, мой храбрец, — окликнул я его минуту спустя, называя так, как не мог бы в этот момент назвать себя, — скажите, неужели здесь нет другой дороги?
— Послушайте, что это вы там уселись? — произнес он. — Что вы там делаете?
— Что я делаю?! Да говорю же вам, что у меня кружится голова, черт возьми! Неужели вы думаете, что я прирожденный акробат? Оказывается, вы еще и большой шутник; ну же, подойдите сюда, дайте мне руку: я не страдаю чрезмерным самолюбием.
Пайо тотчас вернулся и протянул мне конец своей палки; благодаря его помощи я благополучно спустился до огромного валуна, откуда оставалось пройти вниз еще около семи футов до некоего подобия песчаной кромки, окружавшей Ледяное море; добравшись туда, я издал протяжное «Уф!». Этот возглас, с одной стороны, был вызван необходимостью перевести дух, а с другой — выражал удовлетворение, испытываемое мною при мысли, что под ногами у меня вновь широкая и ровная поверхность; едва опасность миновала, мое самолюбие ожило, и я решил доказать Пайо, что если я и не умею карабкаться по горам, то все же отлично прыгаю, и с непринужденным видом, ни словом не обмолвившись о своем намерении, дабы в полной мере насладиться впечатлением, какое произведет моя ловкость, спрыгнул с валуна на песок.
Мы закричали одновременно: он, видя, как я погружаюсь в песок, а я, чувствуя, как меня засасывает; однако, к счастью, поскольку палка была у меня в руках, я развернул ее поперек (как-то раз, в подобных же обстоятельствах, охотясь на болотах, я поступил так со своим ружьем), и это инстинктивное движение спасло мне жизнь. Пайо успел протянуть мне свою палку, я ухватился за нее сначала одной рукой, потом другой, и он вытащил меня на валун, словно рыбу, попавшуюся на крючок.