Страница 10 из 49
Известны условия последовавшего затем Тильзитского мира: Пруссия лишилась своих владений и на западе и на востоке: земли ее на запад от Эльбы вошли в состав королевства Вестфальского; земли, полученные по двум разделам Польши, — в состав вновь образованного великого герцогства Варшавского. Ее территория и население уменьшились наполовину: из 5700 квадратных миль за ней осталось лишь 2850, из 9 750 000 населения — только 4 600 000. Она должна была уплатить огромную для того времени контрибуцию в 112 миллионов франков, а до уплаты этой суммы содержать оккупировавшее ее французское войско. В довершение всего Пруссия лишена была права держать войско более чем в 42 тысячи человек. Теперь она перестала быть великой державой и оказалась в положении второстепенного государства Европы.
При заключении Тильзитского мира дала себя знать та невыгодная международная ситуация, в которую попала Пруссия еще при Фридрихе Вильгельме II: за нее теперь никто не вступился, на ее защиту никто не встал. Второстепенные немецкие государства одно за другим спешили вступить в подчиненный Наполеону Рейнский союз. В это время казалось, что будущее объединение Германии пойдет не так, как это намечалось при Фридрихе II, — под эгидой Пруссии, — а по путям, указываемым Наполеоном, под его верховным надзором и с его согласия. Австрия, брошенная Пруссией на произвол судьбы в 1795 г. при заключении Базельского мира и вдобавок испытавшая на себе вероломство Пруссии годе небольшим назад[7], теперь смотрела на ее унижение с чувством удовлетворения. Россия, сражавшаяся в 1805–1807 гг. против Наполеона в союзе с Австрией и Пруссией, нашла теперь для себя более выгодным отказаться от своего не особенно верного союзника и по Тильзитскому миру сама вступила с Францией в соглашение. Оставался только один непримиримый враг Франции — Англия, но ее. помощь не могла, конечно, иметь тогда существенного значения. Здесь-то и сказались в полной мере следствия того изолированного положения, в которое Пруссия сама себя ставила своей двуличной политикой по отношение к временным союзникам и которое намечалось уже при Фридрихе Вильгельме II.
Однако задавленная Наполеоном и, казалось, совершенно утратившая чувство национального достоинства Пруссия не погибла. Пруссаки очень скоро поняли, что значит иноземное господство. Стопятидесятитысячное французское войско чувствовало себя хозяевами в стране; грабеж — в законной форме реквизиции или в форме простого мародерства — разорял в некоторых местах население до полной нищеты, контрибуция взыскивалась самими французскими чиновниками с беспощадной суровостью и довершала разорение страны. Фактически сумма контрибуции намного превзошла установленные Тильзитским миром 112 миллионов франков, и сам Наполеон говорил: «Я вытянул из Пруссии миллиард»; — а прусские историки считают, что Пруссия заплатила еще больше — до 1200 миллионов. К этому надо еще прибавить гнет континентальной блокады, которая закрыла пути для прусского ввоза и вывоза в Англию. Над Пруссией теперь как будто бы пронеслась новая тридцати-летняя война: целые местности стали пустеть, а в Восточной Пруссии население стало даже вымирать от недоедания. Наполеон, уничтоживший английский импорт в Пруссию и думавший создать теперь из Пруссии рынок для французских товаров, скоро, однако, должен был отказаться от своих планов: Пруссия настолько обнищала, что в ней почти никто ничего не покупал.
При таких условиях пробуждение должно было наступить довольно скоро. Первой «проснулась» интеллигенция; из ее среды раздались горячие проповеди Шлейермахера, который призывал немцев выйти из состояния изолированности и пассивности и осознать себя частями одного великого целого; из ее же среды прозвучали и вдохновенные «Речи к немецкой нации» Фихте, в которых он доказывал, что Германия не может погибнуть, что у нее, раздавленной и лежащей у ног французского императора, есть еще предметы гордости — ее язык, литература и культура. И у них нашлась теперь публика, которая понимала их, потому что она только что испытала на себе, что значит утратить чувство национального достоинства и забыть о связях, налагаемых общей принадлежностью к одному отечеству. Даже крестьяне, забитые и обезличенные, должны были теперь под тяжестью налогов, вызванных огромной контрибуцией, под гнетом постоя неприятельских войск осознать общность их личных интересов и интересов всего государства. Тяжелые последствия иноземного владычества давали теперь горькие уроки патриотизма, вытравленного дворянофильской и бюрократической политикой королей XVIII столетия.
У Фридриха Вильгельма III не могло быть причин противиться этому подъему национального самосознания. Он не мог не понимать, что только став на сторону народного движения, только раздув в народе дух самостоятельности и энергии, он еще мог выйти из своего положения наполеоновского слуги, сидящего на престоле благодаря милости всесильного императора. Когда Наполеон занял Берлин, он сказал, имея ввиду прусского короля и его близких: «Я настолько унижу эту дворцовую клику, что ей придется протягивать руку за подаянием». И эти слова слишком определенно звучали угрозой изгнания династии Гогенцоллернов из Пруссии, чтобы Фридрих Вильгельм III мог не понять их. Заступничеством Александра I династия уцелела, но уцелела в состоянии полного унижения, без тени того военного обаяния, какое она имела при Фридрихе II. Теперь и для этого вялого и нерешительного короля стало ясно, что только коренные и решительные реформы могут снова вывести Пруссию из состояния национального унижения и укрепить позиции династии Гогенцоллернов. Принимаясь за реформы, он, в сущности, не изменял основной цели политики всех своих предшественников: этой целью было поднять военное значение Пруссии, придать ей больший вес в семье других европейских народов. Характерно то, что, решившись, наконец, на реформы, Фридрих Вильгельм III нашел самых талантливых, способных работников не среди пруссаков, а среди других немцев — ганноверцев, саксонцев, гольштинцев, нассаусцев и других: некоторые из них были на прусской службе уже раньше, другие только теперь предложили свои услуги. Даже оба наиболее даровитых министра Фридриха Вильгельма III — Гарденберг и Штейн были не пруссаками, а ганноверцем и нассаусцем соответственно. Строгая школа прославленной прусской администрации не воспитала способных и смелых чиновников, и в эпоху великих прусских реформ пришлось брать реформаторов со стороны и даже радоваться, что они еще имели доверие к способности Пруссии на возрождение и не отвернулись от нее так же, как отвернулись от Австрии, политический организм которой и тогда уже издавал трупный запах…
Эпоха прусских великих реформ слишком известна, чтобы была необходимость подробно на ней останавливаться. Мы напомним читателям только главные результаты реформ. 9 октября 1807 г., всего несколько месяцев спустя после заключения мира, был обнародован знаменитый эдикт, положивший начало новой Пруссии. Этим эдиктом, во-первых, по всей Пруссии отменялась личная зависимость крестьян от помещиков; во-вторых, отменялись все привилегии дворян по владению землей: всякий гражданин — дворянин или недворянин — получал теперь право покупать земли, и помещик мог продать свои имения, кому ему заблагорассудится; в-третьих, устанавливалось раскрепощение всех прусских сословий: всем прусским подданным разрешалось свободно выбирать свои занятия и свободно переходить из одного звания в другое. Вскоре вслед затем (эдиктами от 28 октября 1807 г. и от 27 июля 1808 г.) было довершено и освобождение дворцовых крестьян: принудительные работы в пользу арендаторов были уничтожены и крестьяне получали право собственности на ту землю, на которой они сидели; за это у них отнимали их прежнее право пользоваться пособиями от казны из которых особенно важным для крестьян было право пользования казенным лесом.
В тот же 1808 г. (эдиктом от 19 ноября) была произведена и городская реформа. До этого времени хозяином в городе, в сущности, был назначенный правительством чиновник (Steuerrath), причем, как показывает само название его должности, его главные права и обязанности носили фискальный характер. Штейн, по настоянию которого была произведена городская реформа, равно как и указанные выше, слишком дорожил идеей местного самоуправления, чтобы оставить все по-старому. Здравый смысл подсказал ему, что третье сословие, бюргеры, более жизнеспособно, чем какое-либо другое сословие, и что ему нужно развязать руки для активной деятельности. Поэтому указом от 19 ноября он передал все важнейшие городские дела (финансы, полицию, школьное образование, общественную благотворительность) в руки выборных органов. Таких органов в каждом городе было два: 1) собрание гласных (городская дума, Stadtverordneten), избиравшихся всеми гражданами, имевшими в городе какую-либо недвижимую собственность или годовой доход от 160 до 200 талеров, и 2) магистрат (городская управа с городским головой во главе), избиравшийся гласными думы. Принадлежность к тому или другому сословию на выборах не играла никакой роли, и этим делался еще один шаг к уравнению сословий (первым таким шагом надо считать эдикт от 9 октября). При этом свобода органов городского самоуправления в решении городских дел была почти полная, а контроль со стороны государства был незначительным.
7
Пруссия, примкнувшая осенью 1805 г. к антинаполеоновской коалиции Австрии, Англии и России, после Аустерлица нашла для себя более выгодным заключить сепаратный мир с Францией (договор в Шенбрунне) и даже вступить с ней в союз (декабрь 1805 г.). Союз этот оказался, однако, очень непродолжительным, и уже с осени 1806 г. Пруссия, как мы видели, была в состоянии войны с Наполеоном.