Страница 5 из 30
У него трубища здоровенная — «туба» называется, самая большая труба в духовом оркестре, — он её за спиной в мешке таскает. Правда, никто никогда не слышал, как он на ней играет, но Васька говорит, что туба — инструмент оркестровый, так просто на ней не играют… Но и оркестра, где Васька играет, никто не слышал… И вот удивительное дело: всё равно ему все верят. Он почти что ни с кем никогда ни о чём не разговаривает, а вокруг него всегда ребята толпятся! Всё время ходит под ноги глядит — клад, что ли, найти хочет? — и всё молчит, думает чего-то, и всегда такой спокойный — меня даже зло берёт.
Пришёл, посидел, помолчал, посопел и говорит:
— Ну, я пойду! У меня что-то хомячки ничего сегодня не едят.
— Заболели, что ли?
Я только было подумал, что вот и у Васьки волнения есть, даже обрадовался немножко, а он говорит:
— Нет. Просто у них настроения нету. Пойду им на тубе поиграю! Для аппетита.
— Так ведь туба — инструмент оркестровый, — попробовал я Ваську подковырнуть, но не тут-то было.
— Конечно, — согласился он. — Конечно, оркестровый, но хомячкам нравится, когда я один играю! Они носами под мою тубу быстрее шевелят!
Ну почему я не могу быть таким спокойным, как Васька?
5 ИЮЛЯ 1939 ГОДА. 12 ЧАСОВ ДНЯ
— Пятнадцатую машину не видали? — спрашивал у всех встречных лейтенант в разорванном вдоль всей спины комбинезоне, бережно неся укутанную бинтами от плеча до пальцев левую руку.
Жара висела над степью, заваленной горевшими танками, раздутыми трупами лошадей и людей, пыль мешалась с дымом и не давала дышать, земля, перемешанная с какими-то рваными бумагами, тряпками, была залита мазутом, завалена тускло блестевшими гильзами, вдавленными в гусеничные борозды сапогами, винтовками, пушечными лафетами, касками и другим военным хламом…
Лейтенант спустился к машинам и раскинутым тентам, ему показалось, что в густой тени лежат какие-то узлы с бельём, белые тряпки торчали из этих наспех завязанных узлов. Странный гул шёл от машин и от этих узлов… И вдруг лейтенант услышал, как пронзительный голос на одной высокой ноте закричал:
— Ой ма-а-а-а-а-а-а-а… ой ма-ма-а-а… И-и-и-и-и-и ы-ы-ы-ы-ых-х-х.
Этот крик перешёл в рычание, а затем в хрип… И опять резанул как бритвой лейтенанта по нервам.
— Ой ма-ма-ма-а-а-а-а-а-а…
У лейтенанта словно вывалились из ушей пробки, которые появились во время боя от гула и грохота… Словно он снял шлем и услышал стоны, вопли, лязг инструментов в палатках, рёв пламени, треск рвущихся патронов в догорающих танках… И через весь этот гул до него донеслось хриплое:
— Коля… Коля…
Один из узлов приподнялся и манил его рукой…
— Ты! — закричал, не веря себе и не узнавая. — Живой… А мне говорят: сгорел, сгорел…
— Пить.
— Сейчас, сейчас, — торопливо, одной рукой отстёгивая флягу, говорил лейтенант.
— Ты не смотри на меня… — сказал раненый. — Я — страшный. Не смотри. Но глаза целы! Это главное! Я теперь хоть что стерплю! Главное — глаза! Оно как полыхнуло, — стал он рассказывать, возвращая флягу, — а до воды метров сто… Ну, я и рванул с берега — шансов никаких! Закурить сверни, а то у меня руки забинтованы…
— Счас, счас… — рассыпая табак, приговаривал лейтенант, пытаясь одной рукой свернуть самокрутку. — Ну, теперь всё! Ты видел, как мы их погнали! Теперь конец!
— Дурачок ты, Колька, — сказал, затягиваясь махорочным дымом, раненый. — Как был в школе дурачок, так и остался…
— Это чем же? — радуясь, что друг жив и нашёлся, спросил не обижаясь лейтенант.
— Это только начало. И называется это — фашизм! Его можно только уничтожать, никакого другого пути нет…
— Ты помолчи, не теряй силы… — посоветовал лейтенант.
— Не! — сказал раненый. — Мне так легче, когда говорю, а то лицо печёт очень… Не дадут они нам покоя. Так что главное — впереди.
Глава пятая
«…И МНОГО, МНОГО РАДОСТИ!..»
Через день я торжественно положил на стол табель. Его можно было на стенку под стекло спокойно повесить: не то что ни одной троечки, а и четвёрок всего две — по физкультуре и по труду.
— Ну! Я своё обещание выполнил, — намекнул я.
И сразу по лицам моих дорогих родственников понял, что они своё — нет!
— Ты знаешь, старик, — сказал папа, — оказывается, джинсы твоего размера — страшный дефицит!
— Так! — сказал я, повернулся и пошёл в свою комнату.
— Ты пойми! — закричал отец. — При первой возможности… Мы деньги уже отложили. Ну, не смогли к сегодняшнему дню достать! Ну извини, но они будут! Я обещаю!
— Костя! — бежала за мной следом мама. — Ты не обижайся. Папа, действительно, искал тебе джинсы, всех знакомых обошёл…
— А! — сказал я, заваливаясь на свой диван. — Ты ничего не понимаешь!
— Что я должна понимать?
— Ничего! — сказал я и отвернулся к стене. — Вы мне отравили праздник… В лесу родилась ёлочка! В лесу она росла!
— Костя, прекрати!
— И много, много радости детишкам принесла!
— Ну, Костя! — умоляющим голосом просила мама.
Но я её не слушал. У меня со злости слёзы текли! Она вышла в столовую, и я услышал, как они начали между собой все ругаться.
— Костенька! — В дверь вплыла Ага с целым блюдом апельсинов и яблок. — Кушай, родной! Кушай, детынька моя! Не расстраивайся!
— Не называй меня «детынька»! Какой я тебе «детынька»? — заорал я.
— Не буду, не буду! — И Ага попятилась в коридор.
Не помню, как я задремал, а проснулся от того, что услышал, как отец говорил в столовой по телефону:
— Да? Вы так считаете? Я обязательно, обязательно… Конечно, я понимаю! Большое дело! Парень у нас он, действительно, очень ранимый! А девочка пусть приходит — будем рады! До свидания, Роберт Иванович.
Вот это да! Директор звонил!
И это меня так удивило, что я на секунду даже забыл, что отец не сдержал обещания.
Он сразу ко мне в комнату пришёл.
— Константин, не спишь? Ну хватит дуться! Хватит! — Он присел ко мне на диван и перевернул меня к себе. Если бы мне было не любопытно, о чём они с Робертом Ивановичем говорили, я бы ни за что не повернулся! Как бы вцепился в спинку дивана — меня бы клещами не оторвали. — Джинсы — это я тебе обещаю! Точно! — сказал отец. — И не будем об этом больше говорить. Ты их заработал честно и получишь, независимо ни от каких праздников. Как только достану — сразу можешь получить! Я хочу поговорить о вещах более важных! Роберт Иваныч мне всё рассказал. Ты что, действительно, на ребят сильно обиделся?
— Вот ещё! Да мне на этих следопытов начихать и забыть! Малявки пузатые!
— Я так и думал, — засмеялся отец. — Из-за глупости какой-то расстраиваться. Директор мне сказал, тебя председателем кружка избрали?
— Да уж, «избрали»! Никто и не избирал. Роберт Иваныч назначил, а они согласились!
— Даже так… — протянул отец. — Слушай, Константин, я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. Мы ведь друзья? Многие твои товарищи недопонимают, что сейчас закладывается фундамент вашего будущего. Кто первый это поймёт, тот потом будет занимать более высокое положение! Будущее гарантируется не только хорошими отметками. Необходимо, так сказать, общественное положение! И твоё собственное стремление!
Я почему-то подумал, что вот будь я таким, как отец, Скворцовой никогда бы на ум не взбрело меня по голове погладить. Он, вообще-то, у меня красивый! У него такой подбородок волевой и стальные глаза.
— Кроме знаний, ты уж мне поверь, — говорил отец, — необходима идеальная характеристика! Там чёрным по белому должно быть написано: «замечательный общественник»! Ты меня понимаешь?
— Понимаю! — буркнул я. — «Если быть — то быть первым!»
— Прекрасно! Кто эти слова тебе сказал?