Я иду искать

Так я от Васьки ничего и не добился.

Вот у меня и не укладывалось в голове, как это мой дед мог где-то с Васькой разговаривать, рыбу в бензиновой Фонтанке ловить, словно это был и не он.

И всё у меня скверно: потянет из-под дедовой двери махоркой — его шутки вспоминаю!

По телевизору танки показывают — про следопытов напоминают — опять скверно. Я уж эту фотографию с Демидовым, Ивановым и Мироненко в самый дальний ящик стола убрал, чтобы лишний раз на глаза не попадались, а то у меня тоска появляется…

И вдруг Васька один раз, когда мы математикой занимались, говорит:

— Всё-таки это она!

— Кто? — говорю. Я сначала думал, он про формулу говорит.

— Давай фотографию, — говорит Васька, и глаза у него делаются безумные. — Что ты не одеваешься! Бежим! Группа деревянных дует!

«Какая группа?» — думаю я. Но Васька по лестнице помчался — фотографию к груди прижимает. Ну, и я за ним, конечно.

Примчались мы во Дворец пионеров, который на Фонтанке. Там справа, не в самом Дворце, а не доходя, музыкальные кружки и классы. Васька — прямо туда. Летит по коридору, ни на кого не смотрит. Всякие малявки со скрипками и дылды с тромбонами от него во все стороны разлетаются. Я никогда его таким и не видел. Он всегда тихо ходит, даже на физкультуре не бегает. Его физкультурник зовёт «пан президент», потому что у него живот растёт. А тут вдруг такие гонки.

— Вот! — говорит Васька. — Смотри. Она или не она!

Приоткрыл дверь — и оттуда музыка — словно ржавый трамвай поперёк рельсов тянули. И звонкий женский голос отсчитывал:

— И раз… и два… И раз… и два…

Я заглянул в щель. Маленькая женщина, тоненькая, как девочка, в клетчатом платье, стояла за пюпитром и рукой отсчитывала такты.

— Она? — спросил Васька.

— Кто она?

— Да вот она же! — И Васька сунул мне под нос фотографию. — Вот! Вот пионерка, которая в перевязанного вцепилась!

Это была она! Конечно, теперь у неё не было косичек, но это была она.

— Это Антонина Николавна, — шептал мне в ухо Васька.

— Хватит на сегодня, — сказала женщина. — Все свободны!

Мимо нас из класса посыпались ребята с кларнетами и флейтами. А мы стояли как дураки, в пальто, и у Васьки по щекам текли грязные струйки пота.

Женщина подняла голову и улыбнулась. Я никогда не видел, чтобы люди так улыбались. Она прямо озарилась вся. Это, наверное, потому, что у неё лицо очень доброе и на щеках ямочки…

— Вася! — сказала она. — Что ты такой взъерошенный? Ты чего прискакал?

Васька засопел, волоча шапку за одно ухо, подошёл к столу и молча положил перед ней фотографию.

— Что это? — ещё смеясь, проговорила женщина. Но тут вместе с улыбкой с её лица исчез румянец… Нет, не то что румянец, а как будто её мелом выкрасили. Она прижала руки к груди, потом закрыла глаза, потом дрожащими руками нащупала фотографию и бережно поднесла её к самому лицу.

— Где вы её взяли? — спросила она шёпотом.

У неё мелко-мелко дрожал подбородок. Торопливо она вытащила из-за обшлага платья платочек и прижала его к губам.

— Где ты это нашёл? — спросила она, увидела меня и схватилась за сердце. — Господи! — прошептала она. — Я, наверное, с ума схожу…

— Это вот он нашёл, Костя, — сказал Васька.

— Ну да! Ну да! — поправляя воротник, говорила она. — Конечно! Разумеется. Это, конечно, Костя. Это я так — разволновалась очень! Конечно… Сколько времени прошло, конечно, это — Костя. Боже мой, бывает же такое на свете… — Она почему-то старалась на меня не смотреть, точно я — привидение…

— Это — Костя! — спокойно втолковывал ей Васька. — Он — красный следопыт!

— Да! — сказала Антонина Николаевна твёрдо. Она встала и, прямо взглянув мне в глаза, протянула руку. — Здравствуй, Костя!

Рука была холоднее льда и дрожала.

15 ФЕВРАЛЯ 1944 ГОДА. 8 ЧАСОВ УТРА

— Как он называется? — спросил майор, отнимая от глаз бинокль.

— Вроде Червонцев. Население — поляки и белорусы… Немцы тоже попадаются. Весёлое будет дело? — стараясь заглянуть майору в лицо, говорил молоденький солдат-пехотинец, только что доставивший пакет из штаба.

— Давно воюешь?

— Почти что месяц, — шмыгнув носом, ответил солдат.

— Ты, главное, не дрейфь! — сказал майор. — Война, она, конечно, не гулянка, но ведь и не похороны. А?

— Так точно! — выкрикнул солдат. — Разрешите идти?

— Иди. — И, глядя вслед фигуре в непомерно длинной, туго перетянутой под грудью шинели и оттого сильно похожей на веник, усмехнулся: «Весёлое дело».

— Командиров машин ко мне, — сказал он радисту.

— Товарищи офицеры, — сказал он, когда командиры собрались. — Как только что сказал вестовой, «будет весёлое дело». Задача: развёрнутым строем по льду реки атаковать в лоб. Ворваться в город и завязать бой. Вопросы есть?

— Разрешите? — хлопая пушистыми ресницами, спросил лейтенант. — На льду с брони всю пехоту собьют.

— А кто говорит про пехоту? — удивился майор. — Братцы, разве я говорил про пехоту? Про весёлое дело говорил, а про пехоту — нет…

— Так как же без пехоты? — не понял лейтенант. — Нас же на улицах фаустники пожгут?

— До улиц ещё дойти надо, — поморщился майор. — Наша задача — атаковать в лоб. Ясно?

— Так точно, — нестройно ответили офицеры.

— Разойдись, — скомандовал майор. — А вы, лейтенант, останьтесь. Курите? — сказал он, отводя молоденького танкиста подальше от машины. — Кости не болят?

— Какие кости? — не понял офицер.

— Человек состоит из разнообразных деталей, в частности из костей… Ну, раз спрашиваете какие, значит, не болят… Мы ведь в железе на морозе… Сколько вам лет?

— Девятнадцать. А вам? — робко спросил лейтенант.

— Двадцать три.

— Я думал, больше.

— А про меня всю жизнь так думают. Я в школе был пионервожатым — так мои пионеры были уверены, что я ужасно взрослый, а я был их старше всего на четыре года… Им по десять, а мне четырнадцать — громадная разница…

— Всё же разница есть… — сказал лейтенант, тихо постукивая валенком о валенок. — Я вот не могу представить, что вам двадцать три… Вы что-то такое понимаете, чего я не понимаю…

— Не намекай! Повоюешь как следует — поймёшь, что говорить про бой «весёлое дело» могут только необстрелянные дураки. Пехота пойдёт в другом месте. Там, где наступать будут.

— А мы, значит, ложный удар?

— Почему ложный? Как следует ударим. Фашист, которого ты убил в январе, не выстрелит в тебя в марте… Читал листовку?

— А если они разгадают? — горячо задышал лейтенант, высовывая голову из воротника полушубка.

— Разгадают — врываемся в город, — стало быть, мы становимся направлением главного удара. Ясно?

— А пехота?

— Подойдёт пехота. Подойдёт. Пехота, она такая…

— Что вы со мной нянчитесь, товарищ майор? — спросил лейтенант.

— Я не нянчусь — я объясняю. Я знаешь как объяснять люблю… Я учителем бы с удовольствием был! У меня и отец был учителем, и дед… Я вот перед «весёлыми делами» всегда думаю: когда я был счастлив? Знаешь когда? Когда пионервожатым был! Мне иногда снится, что войны нет… Светит солнце, гремят барабаны, и шагает мой отряд, двадцать мальчиков подряд, двадцать девочек подряд… Белые панамки, белые палатки. И горн гудит, а горнист неумелый в одну ноту дует, и уши у него от усердия пухнут. И я с ними иду. Ведь это счастье было! «Серёжа, Серёжа!.. Наш Серёжа может всё. Серёжа сказал! Серёжа так считает…» Вот и приходилось всё уметь… А честно сказать, ни черта я не умел! Но старался! Слышишь, лейтенант? Старался. И получалось. А ты говоришь «нянчишься»…