Эхо Непрядвы

Зато воевода Боброк-Волынский и окольничий Вельяминов тех пушкарей жаловали, не обходили, заглядывая в слободку, а тюфяки и пушки велели ставить на стены Кремля, каждую новую поделку смотрели сами. Вот и теперь рыбаки, тянувшие неводом карасевое озерцо в пойме Москвы, видели на просторном лугу, там, где истаивало облачко дыма, белое корзно не то воеводы, не то окольничего в окружении десятка простых воинских плащей.

То действительно был Боброк-Волынский, выехавший со старшиной оружейной сотни на испытания боем новой пушки, слаженной мастерами Пронькой Пестом да Афонькой Городней. Еще зимой задумали они сковать пушку, не похожую ни на жестяные тюфенги Востока, ни на дерево-жестяные бомбарды Запада, ни на русские тюфяки. И те, и другие, и третьи, имея расширенное жерло, широко разбрасывали заряженные в них каменья и жеребья – рубленое железо, медь или свинец. То хорошо, и для пушкарей сама пальба не опасна, но заряд быстро терял силу: на сто шагов свинец и железо отскакивали от дерева, а по живым мишеням из кремлевских тюфяков, слава богу, стрелять пока не приходилось. Будет ли от них прок в бою?

Пронька с Афонькой предложили выковать пушку с ровным длинным жерлом, а чтобы жестяную трубу не разорвало – обложить ее плотно пригнанными дубовыми дощечками и снаружи обмотать проволокой. Такое орудие должно стрелять дальше и поражать даже небольшую цель. Воевода сам загорелся новой пушкой, не велел мастерам заниматься иными делами, пообещав, что без хлеба их не оставит. Трудились пушкари денно и нощно, немало извели гладкой жести, и вот их детище, прикованное железными цепями к прочной дубовой повозке, первый раз грозно рыкнуло на замоскворецком лугу.

Пока пушку заботливо прощупывали, воевода осмотрел разбитый камнем щит, воротился задумчивый, молча разглядывал чудище на повозке, теребя колючий подстриженный ус. Мастера и подручники их тревожно притихли, спешенные дружинники князя прекратили топтание вокруг пушки.

– Слушай-ка, Пров, – обратился наконец воевода к старшему мастеру, подвижному, крепкому, как пестик. – Ты можешь в свою пушку зелья добавить?

– Можно, государь, можно! – торопливо ответил присадистый, круглый Афоня.

– Нишкни, Афонасий! – оборвал старший и прямо посмотрел в глаза воеводы. – Отчего ж не мочь, Дмитрий Михалыч? То дело нехитрое, да беды б не вышло?

– Выходит, нельзя.

Пушкарь, подергивая бороду, озабоченно пояснил:

– Сила в этом зелье неровная, ее, сатану, заране трудно вычесть. Зелье-то сами готовим, на глазок, оно и выходит когда как.

– А мы лишь полгорсти. Я, пожалуй, сам запалю.

Пушкарь насупился:

– Полгорсти оно, конешно, ничего. Да палить я сам буду. Тебе никак не можно, Дмитрий Михалыч. Закон пушкарский не велит. Кто сладил пушку – тому и стрелять с нее.

Афоня бросился было к мешку с зельем, но Пров удержал:

– Афонасий, язви тя в дышло! Што ты ноне мечешься? Сядь на травку – не то беды с тобой наживешь. Тут не молотком стукотать.

Опасное огнебойное дело не терпит суеты и спешки, но Боброк лишь улыбнулся, гладя на обескураженного Афоньку, хотевшего показать перед воеводой свое рвение. От успеха нынешнего испытания пушки зависело – быть или не быть обоим мастерам зачисленными в оружейную сотню – едва ли не самый почетный и сильный цех московских ремесленников. Пронька позвал помощника:

– Вавила-свет, твой глаз самый верный. Отмерь-ка ты, как должно, и зелье, и заряд по зелью. Ядро прикажешь, Дмитрий Михалыч, аль жеребья?

– Положите медной сечки, – велел Боброк.

Мужик средних лет, русобородый, одетый в чистую холщовую рубаху и чистые портки, с помощью каменных гирек тщательно отмерил заряд, потом забил его в дуло сосновым стежком, обернутым войлоком, легко повернул повозку, направив пушку на щит.

– Дозволь-ка, Проня, мне самому запалить?

Старший оглянулся на воеводу, махнул рукой:

– Пали, Вавила. Ты бы, государь, отошел подале с кметами. Береженого бог бережет.

Он первый пошел от пушки, Боброк, дав знак дружинникам, двинулся следом. Вавила перекрестился, выхватил из костра пальник – железный прут с загнутым концом, боком подошел к пушке, ловко приложил пылающее железо к запальному отверстию. Телега подпрыгнула, воздух рвануло длинным пламенем и громовым раскатом – будто осела земля – больно ударило в уши; за речной протокой от водопоя шарахнулось стадо, донесся рев испуганных животных; вечером хозяйки станут жаловаться, что у коров пропало молоко…

Пушка выдержала, и воевода, кликнув старшего мастера, быстро зашагал сквозь удушливый дым к мишени. Деревянные плахи рябили от глубоко впившейся меди.

– Однако! – только и сказал воевода, вынул кинжал, выковырял несколько разновеликих картечин, рубленных чурочкой, сунул в кошель. На обратном пути, кивнув на белокаменные стены, словно парящие над зеркалом реки, заговорил: – Тюфяки, што там, больше для испуга. Твоя же страховидина – не пустой гром. С нею не токмо на стенах – и в поле стоять можно. Полсотни запалов выдюжит?

– Должна бы, Дмитрий Михалыч. А коли проволоку в два ряда положить – и три сотни выдюжит. Да не таких еще запалов.

– Тяжеловата будет. Не все пушкари, как этот твой работник, Вавила, што ли?

Мастер промолчал. Когда подходили к пушке, воевода неожиданно спросил:

– Сколько тебе сроку надобно – десятка три таких изладить?

Пронька споткнулся, растерянно уставился на воеводу, в лицо ему кинулся жар. Едва сдерживая радость, ответил:

– Ежели, государь, моей домашней ватагой робить да Афонькиной, так пяти лет, пожалуй, хватит.

– А ежели и других пушкарей да кузнецов приставим? Мне надо хотя бы через два года десятка полтора таких пушек.

– Вот кабы пушечный двор да мастеров подучить – чрез два управились бы.

– Тебе сразу пушечный двор подай! – Боброк усмехнулся. – Ты-то чего молчишь, сотский? – оборотился он к старшине оружейников.

– Да што скажу, государь? Дока не до пушечного двора и нет нужды в нем. Соединим подворье Проньки с Афонькиным, поставим большую кузню да волочильню к ней, и довольно будет. Хотя не по душе мне дым да огонь серный, а жить-то надо. Станем клепать эти пушки, будь они неладны, исчадье сатанинское!

– А ты чего скажешь, востроглазый пушкарь? – Боброк неожиданно обратился к Вавиле, стоявшему у телеги позади Афоньки. По тому, как мужик скинул островерхую шапку, поклонился без холопьей поспешности и ужимок, как уверенно заговорил, Боброк не без удовольствия убедился, что угадал человека неглупого.

– Скажу так, государь: зря наш старшина к пушкам душой не лежит. Умом-то он их оценил – и то ладно.

– Так ты душой за них? – колюче прищурился воевода.

– Наше ж оружье, городское. Вон в закатных странах кончилась у разбойных сеньоров волюшка над городами насильничать. Осыплют со стен ядрами каменными да каленым железом – рыцари, што воробьи от кошки, разлетаются. У нас рази своих грабежников мало? За милую душу пужанем!

– Ты-то откуда про закатные страны знаешь? С купцами, што ль, водишься?

Вавила замялся, Дронька, нахмурясь, незаметно сделал остерегающий жест.

– Чего язык прикусил? Коли тайна, пытать не стану.

– Да какая там тайна, государь! Был я полоняником в закатных странах, многое повидал. Сгинул бы на чужбине, да один добрый болгарин выкупил, после отпустил в Тану. А уж оттуда купцы-фряги вестником меня отослали в здешний торговый дом.

– Сослужил им службишку?

– Как сказать, государь? Было велено – и передал, штоб, значит, они почесть оказали Димитрию Ивановичу за победу его над Мамаем. Еще другое наказывали – то не по мне. Вот и нанялся к пушкарям. Да не ведаю, приняли фряги наказ танского консула аль нет. Грамотку-то ихнюю у меня отняли на порубежье…

Пронька делал Вавиле страшные глаза: чего мелешь, дурак, кто за язык тянет?

– Стой, стой! – Воевода наморщил лоб. – Грамотка, говоришь? Да ты не тот ли шатун, коего Ванька Бодец под замок засадил?

– Было, государь. – Вавила изумленно глянул на воеводу и тут же опустил глаза, сообразив: за ним тянется розыск в самой Москве. Дронька даже застонал от досады: доболтался! Теперь прощайся с таким-то работником!