Эхо Непрядвы

– Григорий! – закричал в лицо возбужденному воеводе. – Бери первую, обходи слева, отсекай от табунов и можайской дороги! Я со второй и третьей ударю на курган.

Тупик не дождался выхода всех отрядов – не было нужды: в глазах ошарашенных врагов русская конница теперь бессчетна. Орлик всхрапнул от сильного укола шпор, сорвался с места в карьер. Знакомо загудел ветер, врываясь под шлем, седая жнива понеслась под копыта, закрутилась, закачалась, разрастаясь, зелено-бурая тьма ордынского чамбула. Припадая к гривам, крутя над головой сверкающие мечи, скакали рядом Варяг и Дыбок. Позади катился чугунный топот увлеченных в атаку сотен. И вдруг конница врага распуганным стадом, в середину которого прыгнул барс, шарахнулась в стороны, редея, разорвалась на две части: меньшая кинулась назад, к долине Рузы, – под мечи обходящей тысячи, большая, обтекая курган, устремилась к знамени своего темника, добивающего пешую русскую рать. «Чудны дела твои, господи! – изумился Тупик. – Нукеры Великой Орды, не скрестив даже мечей с русской ополченческой конницей, бегут от нее, словно козы от волка. Вот она где заговорила, Непрядва!» Он-то боялся, что конные ополченцы не выдержат удара панцирной гвардии темника.

Часть врагов при развороте скучилась, и сотня разведчиков первой ворвалась в их задние ряды. Перед Васькой были только незащищенные спины, и он крестил эти по-крысиному сгорбленные спины с незнаемым прежде мстительным злорадством: «За Москву! За Можайск! За Серпухов! За Звонцы!..»

Желто-зеленое знамя темника металось вдали, сигналя какие-то приказы, но бегущие уже не могли остановиться, понять, что же происходит, – они мчались на скученные толпы своих конных, обступивших пеший полк. Воины Тупика глубоко вклинились в раздерганные порядки бегущих, сотня распалась на десятки, враги теперь скакали не только впереди, но и с боков, даже сзади. Яро вопя, Дыбок вдруг прянул в сторону, погнался за удирающим мурзой в золоченой броне.

– Назад, Мишка, назад! – остерегающе закричал Тупик, видя, что мурза увлекает преследователя в гущу зеленых халатов. Но Мишка уже оторвался, его светлая кольчуга словно прожигала серо-зеленое месиво бегущих. Не обращая внимания на других врагов, он коршуном настиг мурзу, тот взмахнул руками, завалился в седле, исчез в толпе конных. Тупик, Варяг, те, кто скакал рядом, стали поворачивать за Дыбком, уже догадываясь, что последует дальше. Враги шарахались от сакмагонов, и Тупик видел, как Дыбок прыгал с лошади. Сзади набегала толпа рассеянных нукеров, гонимых ополченцами, но крики предостережения не достигали Мишки. Он уже насел на поверженного – срывал с него дорогой меч в украшенных каменьями ножнах, золотой пояс с кошельком, рвал застежки панциря. Что Мишке толпы бегущих врагов, когда в руках состояние! Тупик не доскакал до него каких-нибудь тридцати шагов, когда усатый нукер на полном галопе опустил пику, ударил склоненного русского, и острие пришлось между оплечьем и шлемом. Бармица не выдержала – пика прошла шею насквозь, тело Мишки мотнулось и опрокинулось навзничь. Алешка взревел, кровеня шпорами бока своего пегаша, кинулся за убийцей дружинника. Тупик только оборотился на погибшего. Будь ты проклята, человеческая жадность! Скольких сгубила и скольких сгубишь еще! Знал же он, знал, что жадность доводит Мишку до мародерства, а мародеры на войне долго не живут. Ведь и тогда, под Переславлем, как после узнал Тупик, Мишка обобрал раненого мурзу еще до окончания боя. Другого Васька, пожалуй, выпорол бы для науки, Мишку – не мог. Может, ее прежде и не было, настоящей-то вины перед Мишкой Дыбком, а теперь есть. Непоправимая вина, которая не забудется до смерти, – сгубил попустительством…

От русского стяга конные степняки хлынули навстречу своим зеленым халатам, столкнулись, смешались беспорядочной громадной толпой – за ордынскими рядами воины обходящего полка уже видели багровые стяги и сверкание мечей дружины Владимира Храброго. Над полем сечи теперь царили боевые кличи русских отрядов, и словно воскресали разрушенные врагом города, прорастали колючим железным лесом, неудержимо наступая на захватчиков.

– Москва-а! – во всю силу легких закричал Тупик.

– Москва-а-аа! – раскатом отозвалось поле, а над головами смятенных крымчаков навстречу летело:

– Непря-адва-а!..

Они грозно сомкнули два своих крыла, «Москва» и «Непрядва», сметая толпы ошалелых степняков к дубраве – на окровавленные копья воинов Константина Боровского. Уже стяг пешей рати, так и не сорванный врагом, остался за спинами русских конников. Лишь нескольким десяткам ордынских всадников удалось бежать с поля сечи. С опущенными копьями броненосные дружины двинулись на охваченных паникой степняков, смертно жалящий обруч окружения начал сжиматься. Впервые за полтораста лет вооруженной борьбы с Ордой равное по численности войско русского князя окружило многотысячную степную конницу. Подобного прежде не случалось даже в междоусобной борьбе ханов. В середине окруженных жалобно заржали лошади и отчаянно, тоскливо, жутко, как убиваемые собаки, закричали люди, схваченные давкой. Чамбулы растеряли свои значки, желто-зеленое знамя темника было затоптано в кровавую грязь вблизи русского стяга, а где сам Кутлабуга, никто не знал. В середине стиснутой толпы сражаться крымчакам было не с кем, они душили друг друга, а по кольцу окружения на каждый ордынский меч приходилось два русских, на каждое копье – три русских. Вопли «Яман! Яман!» терялись, глохли в треске железа и кликах наступающих.

На стыке полков, где замкнулось кольцо, появился Владимир Храбрый. В железе от пяток до макушки, он медленно ехал к месту побоища и, откинув забрало серебристого шишака, осматривал кровавое поле своими холодными глазами, в которых не было радости от победы. Впрочем, враг еще сопротивлялся и мог отчаянным усилием, направляя удар в одно место, порвать петлю, наброшенную на его шею. Кто-то из бояр, примчавшихся на зов княжеской трубы, заговорил: положение противника, мол, безнадежно и его можно заставить сложить оружие. Князь жестко оборвал:

– Ежели вы и дальше будете наступать, как улиты, они сами заставят вас плясать под свои дудки. Не милосердствуй в бою, воевода! Удивляюсь, как татары до сих пор вашего мешка не порвали.

Бояре поспешно разворачивали коней, мчались к своим сражающимся отрядам. Громче заревели горластые трубы, русские броненосные сотни начали клиньями разрывать спертую массу окруженных. Лучники и самострелыцики облепили деревья за спиной пешцев Боровского. Каленые стрелы хлестали сверху в плотные толпы врага, и каждая находила цель. Дубраву оцепили конники – на случай, если бы степнякам удалось прорвать строй утомленных пеших копейщиков и скрыться в зарослях.

Князь не смотрел на битву. Это уже нельзя было назвать сражением – шла казнь.

– Где воевода пешего полка Олександр Смелый? – спросил Владимир дружинников. – Кто видал его?

– Говорят, он под стягом стоял…

Владимир стронул жеребца, шагом поехал к полковому знамени, под которым толпились ополченцы. Туда сносили убитых и раненых, на поле появились черные одежды попов и монахов. Люди расступались перед князем, он смотрел в их неостывшие лица, на которых радость спасения еще не стерла жестокого отчаяния идущих на верную смерть. Взгляд князя невольно отмечал порванные тигиляи, иссеченные кольчуги и шлемы, кровавые повязки. Не забыть бы сказать Мещерину – пусть выявит бронников, чьи кольчуги и панцири лучше держали удары.

Под стягом, на скользком от крови жнивье, лежали павшие. Поп с медной кадильницей в руке над походным аналоем читал по книге молитвы, едва слышимый за шумом побоища. С приближением князя он понизил голос, стало заметно только шевеление губ. Владимир сразу увидел рослого воина в залитой кровью броне с обнаженными кудрями, лежащего возле самого древка. В ногах его сидел чубатый черноволосый дружинник, держа на коленях побитый шлем с обломленной еловицей. Он не глянул на князя, скуластое лицо его казалось застывшим. У Владимира сдавило горло – война и тут выбрала лучшего. Скольких витязей сегодня не досчитается в своей дружине Владимир Храбрый? Скольких сынов не досчитается Русь? Это не Куликовская сеча, но ведь – лучшие!..