Эхо Непрядвы

Через полмесяца из Переяславля-Рязанского с двумя отроками прискакал сын боярский, посланный водворить порядок в здешней порубежной волости, всполошенной событиями на Непрядве. Засел в покинутом хозяевами доме, потребовал новоявленного старосту и попа, долго говорил с ними, потом стал призывать к себе мужиков. Пристрастно выспрашивал о пропавшем тиуне, о пожаре, обо всем, что случилось в Холщове и окрестностях, наконец, собрал сход. Новым тиуном объявил Кузьму, и мужики вздохнули.

Николку Гридина сын боярский позвал к себе после схода. Не без робости парень вошел в просторную избу с широкими, затянутыми мутноватой пленкой бычьего пузыря окнами. На лавке за столом, застеленным чистой вышитой скатертью, сидел княжеский посланец, чуть поодаль поп, на боковой лавке – староста. Молчали. Николка выдержал пристальный взгляд приезжего, сам оглядел его. Молод, бриться начал недавно, да и чином невысок, а вид – что у князя. Плечи под кафтаном – литые, руки смуглые, широкие, хваткие – руки воина. В светло-голубых глазах – властность.

– Кузнец?

– Молотобоец, помогал отцу кузнечить.

– Он уж сам кует, только рука вот маленько мешает.

– Рука заживет, уменье останется. Вот што, московский ратник: рязанская земля жизнь те спасла, из мертвых воскресила, и за то обязан ты ей по гроб. Димитрий Иванович много людишек рязанских переманил, а то и силой увел к себе, и теперь договорились они с Ольгой Ивановичем ущерб тот покрыть. Велено работников, кои задержались у нас, оставлять по нашей воле. Кто люб нам, того берем, кто не люб – путь чист. Соратник твой Касьян сам попросил оставить его, и мы не перечили. Ты нам тоже люб, – усмехнулся глазами, – а потому решено тебя оставить пока, там поглядим.

– Што ты, боярин! – возразил Николка. – Меня дома ждут.

– Весть твоей семье подадим, пущай на сани грузятся да к нам подаются по первопутку – тут сотни полторы верст. И дороги ныне спокойны.

– Нет, боярин, я человек великого московского князя, уйду домой хотя бы и пеши.

– Здесь воля великого князя Ольга Ивановича, – отрубил сын боярский. – Иной нет и не будет. Обвязан ты дать крестное целование, што без воли его не побежишь из Холщова. Батюшка, крест!

Никола оглянулся на старосту, тот угрюмо смотрел в пол.

– Не буду целовать крест! – Скрипнув зубами от проснувшейся в груди боли, Никола с неожиданной для себя смелостью посмотрел в глаза приезжему. – Крест я целовал великому государю московскому и боярину Илье – грех нарушать ту клятву. Хлеб ваш отработаю. Да тебе, боярин, знать бы надобно, што не ратники куликовские в долгу у прочих. То тебе всякий смерд скажет.

Сын боярский привстал, уперся в стол кулаками, подался к Николе кованым телом, будто копьем, нацелился взглядом.

– Коли ты сей же час не дашь крестного целования, холоп московский, горько о том пожалеешь. Поруб на тиунском подворье, слава богу, не сгорел. Не сгинул ты в сече – в яме сгниешь, смерд!

Поп с испуганным лицом делал какие-то знаки Николке, а тот, уже и не удивляясь своей дерзости, отвечал:

– Смел ты, боярин, с увечным-то ратником. А стал бы ты супротив меня на поле Куликовом! Жалеешь небось о победе нашей – дак чего ж не полезли в драку заодно с Мамаем? А ныне разбойничаете. Не стращай скрежетом зубовным, я уж татарских мечей наслушался – што мне твой скрежет!

– В яму его! – хрипло приказал сын боярский.

На улице староста с укоризной заговорил:

– Зря ты ощетинился, парень: плетью обуха не перешибешь. И не своей волей он тя понуждает. Слышно – по всей земле рязанской задерживают отставших ратников.

– Дождетесь – снова Боброк явится под Переяславлем с московским полком!

– И то может статься, – угрюмо ответил бородач. – Не от одной Орды терпела Рязань.

– Видно, за дело терпела.

– Зелень ты луковая! Мы с тобой против Орды на одном поле стояли, хотя ты Москвин, а я рязан. Думаешь, радость мне в яму сажать свово соратника? Паны дерутся – у холопов чубы трещат, то спокон веков. Пока не будет в князьях единения – умываться нам слезьми и кровью.

Никола, мягчая, стал прислушиваться к словам старосты.

– Как увидал я рати наши на Куликовом поле, знаешь, плакал в радости – будто самого Христа-спасителя лицезрел. То ж русская рать была. Не московская, не рязанская, не тверская – русская! И силы нам равной не было. А распустил Димитрий войско – пошло по-старому. Ох, сожрут князья нашу победу, снова приведут ханов на Русь.

Замолчали. Никола с трудом осиливал слова Кузьмы. К ним присоединился ростовский ратник Касьян, ковылял рядом, опираясь на посох. Видно, у них со старостой многое было говорено, Кузьма продолжал без опаски:

– Нам ведь отсюдова, с издалька кой-чего виднее. Вы там считаетесь, кто чей, а мы тут всякому рады, который с Руси, – живем-то под татарской саблей. Князьям што – они к ханам попривыкли, так и шастают с доносами друг на друга, те же всегда готовы поравнять их ради корысти своей. Нам больше всех достается: и на Тверь, и на Рязань, и на Нижний, и на Москву – по нашим костям ходят. Ну, а стань князья заедино!..

– Не в князьях лишь зло, – подал голос Касьян. – И в боярах оно. Все они хотят первыми быть на Руси – и московские, и рязанские, и тверские, и литовские – вот и стравливают князей, крамолу сеют. В боярах зла больше.

– Ты, видать, натерпелся от свово боярина. – Кузьма жгуче сверкнул темными глазами. – И не Николу бы, а тебя, Касьян, надобно в яме держать. Да за такие речи на кол угодить можно.

– Твои речи моих стоят, дядя Кузьма.

– Про единство-то? Не мои это речи. Народ будто прозрел после сечи Куликовской. Димитрия Ивановича Донского уж царем величают. Но, видать, нет еще за ним силы царской. Он вот Ольга-то, говорят, сам из Литвы воротил, а тот што делает с вами!

– Ты куда это ведешь меня, дядя Кузьма? – спросил Никола.

– Куды надо. Яма не убежит небось. Потрудись пока…

– Для князя рязанского?

– Рязань – тож русская земля, и без нее, глядишь, Москвы бы не было. А прибудет у князя – на Руси прибудет. Да вот што, парень, ты поостынь и целуй крест. Поживешь, окрепнешь, справу заработаешь – и ступай себе на все четыре. Батюшка разрешит тебя от клятвы, он тож не одобряет насилия над ратниками, пролившими кровь за христианство. И на сына боярского не держи сердца – не его тут прихоть. Пошто, думаешь, он слова твои стерпел, за меч не схватился? Да у него вся грудь исполосована ордынским железом, под кафтаном – шейная серебряна гривна, Ольгом повешена за храбрость. Когда жил я на Черном озере, не раз видал его в сторожах. Не одни мы с тобой защитники русской земли.

Доброе слово сильнее угроз. И все же крестное целование – не шутка. Ну, как обманут да не разрешат от клятвы? Ковал Никола тележную ось, перебрасывался словами с Касьяном и кузнецом, а сам думал, думал. Щебетунья Устя принесла обед, Касьян достал свои пироги, холщовский кузнец с молотобойцем, прежде обедавшие отдельно, глядя на соратников, присоединили снедь к общему столу. За обедом Касьян и Никола вспоминали поход. Кузнец заметил:

– Вас послушать, дак война – прямо праздник престольный.

Парни замолчали, задумались.

– Нет. – Николка поежился, что-то вспомнив. – Победа, наверное, праздник, да я и не видал ее. А вот как люди без страха на смерть идут за русскую землю, видал – это праздник.

Касьян глянул внимательно.

– Ты ровно по книжке читаешь. Поди, грамоте учен?

– Учен. У нас всех батюшка учит письму и чтению, особливо мастеровых парней – боярин велел. – Засмеялся. – Да не все грамотеи, иного хоть палкой бей, а он буквицу ни за што не назовет. Смотрит на нее так, будто она – черт с рожками.

– Говорят, в Новагороде Великом народ до грамоты охоч и способен, – сказал кузнец. – Там и холопья писать, мол, обучены.

– В Новагороде – каждый купец, а купцу куда ж без грамоты?

– Там, говорят, и доныне куют мечи и ножи булатные с узором задуманным, как в старину по всей Руси ковали.

– То и немудрено: из Новагорода в Орду кузнецов не увозили в полон, они и хранят секрет.