Страница 5 из 35
5
В ожидании судебно-медицинского эксперта и комиссара полиции квартала труп Штута перенесли в артистическую уборную, которую он до сих пор делил с Палем, и положили на диван.
Рухнув в кресло, Паль рыдал как ребенок. Над ним, нежно взяв его за руки, склонилась наездница Преста. Сквозь рыдания Паль твердил:
– Теперь я потерял все!
Служащие цирка один за другим подходили к телу. Патон хотел было всех разогнать, но Ошкорн остановил его:
– Пусть идут. Интересно посмотреть на реакцию каждого при виде тела, а вреда от этого никакого. Наверняка для расследования нет ни малейшей зацепки. О, хотел бы я, чтобы они все сняли свой грим. Под слоем белил не угадаешь выражения их лиц.
– Да уж точно, если кто и побледнеет, не увидишь, – мрачно пошутил Патон.
Ошкорн внимательно вглядывался в каждого, кто появлялся в уборной. Одни приближались к покойному, склонялись над ним, другие ненадолго застывали в дверном проеме, потом внезапно исчезали.
Воздушный гимнаст Людовико решительным шагом направился к Штуту. Он долго внимательно смотрел на него, потом взглянул на Престу. Девушка вскинула на него глаза, и ноздри ее вздрогнули. Людовико приоткрыл рот, явно собираясь что-то сказать.
Ошкорн ждал этой минуты. Но Людовико не промолвил ни слова. Инспектор коснулся рукой его плеча.
– Вы хотели что-то сказать? Что именно?
– Ничего. Я ничего не хотел сказать.
– Нет, хотели! Людовико улыбнулся.
– Мне нечего сказать, кроме того, что говорят в подобных случаях: «Бедный малый!»
После Людовико подошел лилипут Мамут. Он тоже поднял растерянный взгляд на Престу. И, как и с Людовико, Ошкорну показалось, будто Мамут хотел что-то сказать, но промолчал, потому что этого не желала Преста.
Одновременно с лилипутом вошли ковёрные и «огюсты». У них не было времени снять грим, и Ошкорн чувствовал какую-то неловкость, глядя на эти комично разрисованные лица, на эти изображающие смех рты до ушей, которые так странно контрастировали с их встревоженными взглядами и плачущими голосами. Впрочем, они, должно быть, и сами сознавали, что в этой ситуации выглядят неуместно, потому что некоторые стыдливо прижимали руку ко рту, стараясь скрыть выражение смеха, нарисованное на их лицах.
Но разве сам покойный не выглядел нелепо? Когда за кулисами Штута вытащили из коляски, чтобы перенести в уборную, его парик и соломенная шляпа упали, обнажив тщательно напомаженные волосы с безукоризненным пробором. Но никто не догадался снять с его лица грим. Он так и остался в нем – красный нос пьяницы, огромный рот, густо накрашенные углем веки. И главное – он остался в своем смешном, нелепом наряде, в этом розовом платье с воланами, и оно все было испачкано уже запекшейся кровью. Глаза Штута были открыты, зрачки совсем сузились.
– Кто возьмет на себя труд вымыть ему лицо? – спросил Патон. – Может, вы, Паль?
Но Паля охватил такой ужас, что Патон не стал настаивать. Кивком головы Патон задал этот немой вопрос всем стоящим рядом, одному за другим. Все отказались.
– Не станете же вы хоронить его в таком виде! – прогремел Патон.
– Конечно, нет, – согласился Джулиано.
Он взял кусок ваты, плеснул на нее немного жидкости для снятия грима и осторожно провел тампоном по лицу Штута. Паль поднялся с кресла и подошел к покойному. Кожа на лице Штута постепенно очищалась, его черты принимали обычный облик. Проступила большая царапина, это утром Штут порезался во время бритья. Наконец от грима не осталось и следа. Но глаза Штута все еще были широко открыты. Джулиано попытался опустить веки, но они с каким-то тихим звуком – словно что-то щелкнуло! – снова поднялись, и Паль вздрогнул.
Джулиано хотел снять с Штута платье с воланами, но Патон жестом остановил его. Потом он повернулся к Жану де Латесту.
– Месье де Латест, будьте добры, распорядитесь, чтобы никто из служащих цирка и из труппы не ушел без нашего разрешения.
Жан де Латест грустно улыбнулся:
– Преступником может быть и кто-нибудь из публики…
– Если так, то у нас нет ни малейшего шанса найти его, по крайней мере сейчас. Даже если убийца еще в зале, все равно и помыслить нельзя о том, чтобы подвергнуть осмотру всех зрителей. Да и что мы можем найти? Удар нанесен так умело, что наверняка ни одна капля крови не попала на убийцу. А если, совершив преступление, он сразу же скрылся, то уж сегодня вечером мы его, конечно же, не найдем. Ведь в цирк только войти свободно нельзя, а выйти – пожалуйста. Пошлите ко мне контролера, что стоит на входе. А остальные – прошу вас, распорядитесь – пусть ждут, мы их вызовем.
– И как долго ждать? Ведь все мы, в том числе и я сам, ездим на метро, как бы нам не опоздать на последний поезд.
– Скоро приедет комиссар, он разберется. А пока пусть все освободят комнату, но далеко не расходятся.
В эту минуту к Жану де Латесту подошел месье Луаяль.
– Парад-алле будет?
– Парада-алле сегодня не будет, – отрезал главный администратор. – Господам полицейским нужна вся труппа. Скажите Марку, чтобы он подольше затянул свой номер с пантерами, это компенсирует публике парад-алле.
Ошкорн был удивлен, что артисты так и оставались в гриме и сценических костюмах. Лишь Преста накинула на плечи тканный золотом пеньюар. Людовико был в трико, коверные – в своих бурлескных костюмах, Арлекин – в комбинезоне с ромбами и с болтающейся на поясе колотушкой. Ошкорн обратил на это внимание Жана де Латеста, и тот объяснил, что уже несколько недель представление заканчивается парадом-алле, в котором участвуют все артисты, выступавшие в этот вечер.
Контролер, которого попросил прислать Патон, появился довольно скоро.
– Сколько человек вышло из цирка после антракта? – спросил его Патон.
– Только мадам Лора. О, я забыл, еще ее шофер, но он вышел чуть раньше.
– А разве шофер ждал не на улице?
– Он иногда заходит постоять в проходе и немного посмотреть представление. Но сегодня уходя сказал мне, что уже видел этот номер Паля и Штута и лучше пойдет выкурит на улице сигарету. Впрочем, мадам Лора вышла почти вслед за ним.
– Мадам Лора бывает в цирке каждый вечер?
На этот раз ответил Жан де Латест:
– Нет, не каждый. Но всегда приходит по пятницам, в этот день меняется программа.
– Она присутствует на всех премьерах?
– Да. Это исключительный случай сегодня, что она ушла до окончания представления.
Ошкорну показалось, будто последние слова Жан де Латест произнес с ударением, но он не стал фиксировать на этом внимание и лишь спросил, известили ли мадам Лора о драме.
– Нет! – ответил Жан де Латест. – Я настолько потрясен, что у меня все выскочило из головы. Сейчас я позвоню ей.
Ошкорн подумал, что если кто-нибудь и выглядел не слишком потрясенным, так это Жан де Латест. У него даже ни разу не дрогнул голос…
Главный администратор вышел из уборной и направился в кабинет директора. Казалось, он не заметил, что Ошкорн последовал за ним. Стоя спиной к двери, он набрал номер телефона. Звук в трубке резонировал, и инспектор смог услышать отдаленный женский голос. Наверняка – голос мадам Лора, потому что Жан де Латест тут же сказал о случившемся. Обернувшись, он увидел полицейского.
– Она сейчас приедет, – сказал он.
– Что она сказала?
– Ничего особенного. – И Жан де Латест пожал плечами.
– Никаких эмоций?
– Она стойкая женщина, это прежде всего!
– Я слышал часть вашего разговора. Когда вы извинились за поздний звонок, что она ответила?
– Ничего.
– Но вы, должно быть, потревожили ее. Возможно, она уже легла спать?
– Не думаю, потому что она взяла трубку почти сразу. Телефон у нее в кабинете, а спальня от кабинета далеко.
Тем временем прибыли судебно-медицинский эксперт и комиссар квартала. Эксперт подтвердил мнение обслуживающего цирк врача о характере раны. Потом он установил, что смерть наступила примерно полчаса-час назад.
– Не обязательно быть судебно-медицинским экспертом, чтобы определить это! – пробурчал Патон. – В десять сорок Штут был еще жив – в это время он покинул манеж. А вернулся туда в десять пятьдесят – но уже трупом!