Клоун умер на манеже

Его голос снова зазвучал громче, в нем появились пронзительные нотки. Теперь Паль тряс манекен.

– Где научился ты так прекрасно играть мертвых? Ты никогда не показывал мне эту роль! Ты же знаешь, я не могу играть, если ты не объяснишь мне все! Ты должен научить меня играть эту сцену, должен объяснить, что мне надо говорить, что делать…

После первых минут оцепенения Патон наконец овладел собой и бросился к Палю. Ошкорн остановил его:

– Не надо! Ты же видишь, что он сошел с ума! Патон был в ярости. Вот куда завело упрямство Ошкорна! Теперь их обвинят в том, что они довели Паля до безумия. Ведь их же предупреждали, что Паль человек нервный, впечатлительный… Нельзя было играть с огнем!

– Теперь вот будем возиться с этим мнимым убийцей! – бросил он Ошкорну.

– Почему мнимым?

– Потому что факты – упрямая вещь! Штут был жив, когда коляска уезжала с манежа, а Паль оттуда не уходил!

– Немыслимое иногда может оказаться правдой! Он повернулся к Рудольфу:

– А теперь пора рассказать нам правду.

– Какую правду? – не сдавался Рудольф. – Уж инспектора полиции должны бы понять, что Паль сошел с ума, что он заговаривается. Разве вы не понимаете, что Паль не может быть виновным?

Преста подошла к Рудольфу и нежно взяла его за руку:

– Рудольф, друг мой, расскажите все. Я тронута вашим самопожертвованием, но теперь это бесполезно. Зло свершилось. Но может, это и к лучшему! В безумии он будет меньше страдать!

24

После недолгого колебания Рудольф в конце концов признался.

– Да, Штута убил Паль, и я его сообщник. Вернее, я не помогал ему совершить преступление, но помог скрыть его. Штут… когда в тот вечер он в первый раз появился на манеже… это был не Штут, это был я!

– Я догадывался об этом! – вскричал Ошкорн. – Но мне нужны были доказательства. Я поздравляю вас, вы прекрасно сыграли свою роль, многие попались на вашу удочку. По правде сказать, не только я разгадал ваше мошенничество. Ведь вы тоже догадались, Мамут?

Лилипут кивнул.

– Вы ведь тоже обратили внимание на перстень?

– Да, господин инспектор, я заметил, что перстень на левой руке, в то время как я помнил, что Штут всегда носил его на правой. И потом, игра Рудольфа все-таки чуть отличалась от игры Штута, едва заметными деталями отличалась… И еще этот ключ от другой двери… Но я вынужден был молчать, иначе бы вы вышли на Паля, а именно этого я боялся!

Итак, Ошкорн сейчас выиграл партию. И он не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться видом Патона, Но тот не только не выказал ни малейшей досады оттого, что его обскакали, но, казалось, пребывал в состоянии полного довольства.

– Ну что ж, Рудольф, рассказывайте все с самого начала. Как это случилось?

– Я услышал в уборной Штута какой-то бурный спор и подошел к двери. Штут грозил Палю порвать контракт, по которому он с ним работал. «Полгода прошло! – кричал он. – Полгода назад я предупредил тебя, что буду работать с Тони. Он уже вполне может играть со мной!..» Паль умолял его не делать этого. Потом вдруг все стихло. Обеспокоенный, я вошел туда и увидел, что Паль стоит, а Штут безжизненно откинулся в кресле, и в груди у него – нож. Рана не кровоточила. В эту минуту у меня была лишь одна мысль: спасти Паля. А он был почти невменяем. Паль – человек не сильный. Как до тех пор он подчинялся воле Штута, так он сразу подчинился мне. Я приказал ему молчать и идти на манеж играть свою роль, словно ничего ужасного не произошло. Он ушел, и мне даже показалось, будто он думает, что Штут не умер. А я быстро загримировался, это было легко, грим у Штута был простейший, натянул на голову рыжий парик, надел платье с воланами. Должен сказать вам, что выйти на сцену всегда было моей мечтой, мальчишеской мечтой. Мы с братьями любили представлять разные пьески. Я прилично знал эту роль Штута, потому что много раз видел его в пантомиме. К счастью, она ведь без слов… И вот я превратился в Штута…

Патон в нетерпении явно был готов задать чеху кучу вопросов, но Ошкорн сделал ему знак молчать. Рудольф продолжил свою исповедь:

– Я подумал, что теперь Паля уже не смогут заподозрить, поскольку будет ясно, что Штут уехал с манежа живым, а Паль манеж не покидал. Однако, стараясь сделать все как можно правдоподобнее, я в спешке допустил ошибку. Мне надо было бы не трогать перстень Штута, а я решил надеть его себе, попытался на правую руку, но он не налез, пришлось надеть на левую. Вот уж никогда бы не подумал, что такая ничтожная деталь привлечет ваше внимание, господин инспектор! Труп я оставил в уборной, но уходя закрыл дверь на ключ и сунул его в карман. Но тут же подумал, что кто-нибудь может удивиться, не увидев, как обычно, в замочной скважине ключа. И тогда мне пришла в голову мысль сунуть туда ключ от реквизитной, он был почти такой же внешне. Если кто-нибудь, думал я, появится в мое отсутствие и попытается открыть дверь, он просто подумает, будто что-то случилось с замком или с ключом. Теперь я понимаю, это было ребячеством. Вот моя вторая ошибка. И надо ж было так случиться, что, к несчастью, Мамуту как раз в это время потребовалось зайти к Штуту.

Затем чех рассказал, как он вышел на манеж, как он боялся, что его обман раскроется.

– Мой выход закончился, я уехал с манежа в коляске. У меня не было времени отнести на место ключ от реквизитной, и я просто забросил его в коридоре в угол. Потом быстро снял грим, переодел Штута в платье Коломбины, надел ему парик и перенес труп в коляску. Это мог видеть только Людовико со своей трапеции. А перстень Штута я спрятал в ленчике седла Пегаса. Я надеялся, что, обнаружив кражу, ее сочтут побудительным мотивом преступления, и думал, что тем самым отведу подозрения. Я предвидел также, что дело может обернуться плохо, мне придется взять вину на себя, и вот тогда этот перстень послужит доказательством того, что преступление совершил я.

– Но, черт побери, – прорычал Патон, который никогда не мог понять душевных порывов, – почему вы решили взять на себя преступление, совершенное другим?

Рудольф не ответил. Патон пожал плечами и повернулся к Людовико:

– Значит, вы видели Рудольфа? Людовико молчал. Преста вдруг крикнула:

– Говорите же, Людовико! Расскажите, что вы видели! Уже сколько дней вы мучаете меня! Давайте покончим с этим шантажом!

Людовико не смутился. Он повел широкими плечами и спокойно заявил:

– Клянусь, я ничего не видел! Разве моя вина в том, что Преста вообразила себе, будто я что-то видел. Я лишь сказал ей, что со своей трапеции мог кое-что видеть. И все!

– Мадемуазель Преста, почему Паль убил Штута? – спросил Ошкорн.

– А вы знаете, каким был Штут? Самым злобным, самым порочным человеком, какого я когда-либо встречала. Но все же после вас, Людовико! – добавила она, повернувшись к воздушному гимнасту.

Людовико продолжал сохранять невозмутимость.

– Я осталась в Цирке-Модерн, – продолжала Преста, – несмотря на множество предложений об ангажементе, предложений более привлекательных, потому что хотела быть рядом с братом и в меру своих сил помогать ему, ведь он не вполне здоров. Паль полубезумен, понимаете, и Штут этим пользовался. Паль был его творением, его куклой, его рабом. Полгода назад он придумал для него новую казнь: стал натаскивать Тони, чтобы тот заменил в их номере Паля. Паль буквально обезумел, он искренне верил, что ничего не сможет сделать без Штута. Ведь Штут втемяшил ему это в голову! Но это неправда! Паль настоящий артист, способный сам создавать, а не только, как попугай, повторять за Штутом. Штут хотел заставить его поверить, что сам он ни на что не способен!

Она снова буквально рухнула в кресло и разрыдалась. Но почти тотчас же снова взяла себя в руки, выпрямилась.

– Штут? Вы знаете, кем был Штут? Спросите-ка у Рудольфа, кто убил Бержере!

– Да, это правда, Бержере убил Штут, – подтвердил Рудольф. – Тридцатого марта во время представления я хотел зайти к месье Бержере, мне надо было попросить его помочь мне уладить кое-какие формальности с видом на жительство. Я подошел к двери кабинета, хотел постучать, но услышал, что там разговаривают, отошел в угол коридора, в полутьму. Голоса смолкли. Потом из кабинета вышел человек, проскользнул мимо меня и скрылся в уборной Штута. Я вернулся к кабинету месье Бержере, постучал и тут же вошел. Я сразу понял, что произошла драма. Тут уж я зря времени не терял, не в моих интересах было оказаться застигнутым на месте преступления, ведь все вроде свидетельствовало против меня, и, поскольку я иностранец, я имел бы кучу неприятностей. Я быстро вышел, обуреваемый единственной мыслью: удостовериться, что именно Штута я видел выходящим из кабинета месье Бержере. Я заглянул в уборную клоунов. Штут был там один. Внешне он выглядел спокойным, но все же я заметил, что у него слегка дрожат руки.