Черная сакура

Тот ресторанчик, разумеется, смыло волнами, и то святилище тоже, и фотостудию, где мы сделали этот чудесный портрет. Все сгинуло. Как и ожидалось.

Я минуту или две стою перед дверью спальни, глубоко задумавшись. Как получилось, что ночь за ночью, неделю за неделей я продолжаю ложиться рядом с ней? Как получилось, что я застрял во всем этом? Чего я ожидал — очень опасное это слово: ожидал. Что в какой-нибудь день или ночь она внезапно поднимется с постели, чудесным образом, будто в Библии, встанет, обнимет меня и скажет, что отныне мы снова заживем, оба снова заживем вместе? На это я надеялся? Этого ожидал? Я знаю, что я глупый, недостойный человек, что все эти бесконечные заискивания перед другими, все эти фантазии, теперь такие утомительные, были только способом скоротать кошмарные часы, кошмарное время или, говоря честнее, способом не сталкиваться с настоящими проблемами. С настоящими. Вот в чем проблема. Вот что я имею в виду, вот что… Я пытался спастись от тоски по моей девочке; эти блуждания, вечерние блуждания, вот что я делал, когда… я разыскивал… и постоянная надежда, что моя жена каким-то образом воспрянет.

Все это еще перед дверью. Рассудок пытается выпутаться. Дверь в спальню — чистая, белая, так живо все проясняет.

На плече у меня сумка с костями. Я стою перед своей спальней, перед дверью в нашу спальню, в доме, который устоял, в доме, который трясло, но почему-то не свалило, и на плече у меня сумка с костями мертвого мальчика. Положение весьма своеобразное. Если бы лет в пятнадцать или двадцать мне сказали, что когда-нибудь буду стоять перед дверью в собственную спальню, собираясь поздороваться со своей безмолвной женой, чьи глаза не видел несколько месяцев, а на плече у меня окажется сумка с костями, с костями мальчика, которые я достал из ямы, вырытой волками, как бы я на это отреагировал? История дурацкая, но не более, чем любая другая история, которая может произойти с любым другим человеком в любом другом гиблом месте, все это жутко нелепо, но…

Они не тяжелые. Эти кости. Они легкие. Я сознаю, что вся жизнь — нечто подобное. Сначала думаешь, будто она тяжелая, но на самом деле она легкая как перышко, она может мигом отлететь прочь, словно перышко на ветру.

Adhaesit pavimento animea mea. Мне вдруг вспоминается этот стих, и я произношу его на ходу, как ночное песнопение, я вдруг вспоминаю, что он означает: «Душа моя повержена в прах». Причудливые мгновения. Скорее всего, это Данте. Скорее всего, он. «Душа моя повержена в прах». Почему мой разум цепляется за такие…

Глубокий вздох. Глубокий вздох. И я готов войти.

Готов ли?

Да, готов.

Вхожу.

Груда. Живая груда на потной простыне. Эта груда — она. Близится конец. Хватит. На этом все. Пора положить конец. Я беру на себя ответственность, и мне есть что предъявить. Я больше не могу выносить жизнь, которой мы живем. Надо его совершить. Последнее усилие. Последнюю попытку возвратить хоть некое подобие нормальности в нашу жизнь, сколько бы ее ни осталось. Как тебе удалось столько продержаться? Тебя можно только похвалить.

Подобие нормальности?

Я чувствую ее запах. Она не мыта уже день или два. Груда на кровати. Горестная груда на потных простынях. Наверное, ждет, когда я устроюсь на своей половине постели, разденусь, натяну свою жалкую пижаму, закрою глаза и покорюсь ночи. Но эта ночь не такая, как остальные. Нынешняя ночь — и я должен это выяснить — или первая, или последняя. Я знаю.

Сердце колотится. Возможно, все удастся, или не удастся ничего. Но я буду полным ничтожеством, если отступлюсь.

Я слышу ее дыхание. Неглубокое. Как будто она бодрствует, как будто ждет, что я улягусь рядом, прежде чем она уступит многочасовому мраку. Интересно, а долго она может проспать? Сколько часов дня и ночи…

Я дрожу. Ведь я так долго занимался собственными гнусными делишками, посвящал личное время безумным, сальным фантазиям, неужели я позабыл ее? Конечно, она к этому привыкла, но не более. Довольно. Она моя жена. Она та, с которой я вступил в брак, та, которую я выбрал. Она моя жена и возвратится ко мне.

— Асами.

Она меня слышит. Я понимаю это по легкому шевелению в постели. Она прекрасно слышит, что я назвал ее имя. Но ответит ли она?

Ее рассудок, кто знает, в каком состоянии ее рассудок прямо сейчас, или каким он был последние месяцы, последние годы?

Мариса знает.

Но я, наверное, к ней не прислушивался.

Этих женщин я оскорбил, не имея никакого права, хотя должен признать, мне повезло, что я…

Я так и не покорился вполне. Признайте за мной это. Признайте за мной хоть что-нибудь.

— Асами, я принес кое-что для тебя, для нас.

От нее по-прежнему ни слова. Но ее плечи двигаются, ей известно о моем присутствии. Началось.

Я пытаюсь в третий раз.

— Асами, я… я нашел кости Руби, нужно, чтобы ты их увидела.

Не ожидал я, что произнесу эти пугающие слова, эти мучительные…

Не знаю, как мне пришла в голову эта уловка, этот обман, но вот я говорю, объявляю ей страшную весть.

Она еще сильнее шевелится в постели, явно заинтригованная, и очень медленно, не быстрее, чем сходит ледник, поворачивает туловище в мою сторону.

Мое лицо напротив ее лица. Впервые за очень долгое время. Она похожа на смерть. Похожа на скелет. Похожа на призрак, да и на любой жуткий образ, который только можно придумать. В прошлом наши киношники наснимали массу подобных фильмов — ужасные готические образы, тонкие волосы, бледные, изможденные лица — и ту, что сейчас лежит передо мной, они вполне могли бы использовать, одним-единственным кадром вселить ужас в миллионы сердец.

И все же есть что-то еще за этими впалыми щеками и нечесаными волосами, есть что-то еще в этих глазах, та самая нежная прелесть, что была в них всегда, крошечная искра, слабый уголек, надо только чуть-чуть кислорода.

Ее лицо напротив моего лица. Она снова двигается. Она снова человек, смотрит на меня человеческими глазами и тихонько бормочет, словно спрашивая, что происходит.

— Все кончено, Асами. Руби больше не вернется.

По-прежнему ни слова, но в ее бормотании появляется смысл: «Откуда ты это узнал?»

— У меня с собой ее кости. Значит, нам нужно ее отпустить.

Опять ни единого внятного слова, но по бормотанию и выражению человеческих глаз я понимаю — она просит: «Расскажи мне все».

Она уже сидит на кровати, и ее большие глаза на исхудалом лице кажутся еще больше, чем мне запомнилось.

— Видишь ли, дорогая, каждый вечер я уходил на поиски… увидеть, не осталось ли от нее хоть какого-нибудь следа. И наконец однажды вечером я наткнулся на это маленькое украшение, которое лежало на дорожке. Руби его носила. Помнишь?

Ее глаза устремлены на красный камушек, но вид у нее недоверчивый, будто я фокусник, пытающийся ее загипнотизировать.

Ее бормотание наконец преображается в слово, и я понимаю это слово: «Да».

Она уже стоит на ногах и смотрит на кости, которые я вынимаю одну за другой.

— Пора отпустить Руби.

Для горя нужно, чтобы перед тобой лежало мертвое тело, холодный, окоченелый труп того, кого ты любил, и тогда горе неизбежно наступит. Нужно сначала увидеть, осознать, и тогда будешь готов отпустить.

Кости сделают свое дело.

Чудовищная затея — вводить в обман истерзанный рассудок, но мне больше ничего не оставалось, кроме этого трюка, и при всей своей низости он, кажется, работает — рассудок моей жены еще может поправиться, ее еще можно вывести из этого состояния, возродить; я пытался начать некую альтернативную версию жизни, искал для этого новые места и ошибался: спасение моей жены зависит только от меня.

Ее глаза торопливо мечутся между моими глазами, камушком и костями, которые появляются из спортивной сумки. А потом наполняются слезами, и она всхлипывает, сначала тихонько, а потом разражается рыданиями.

— Что поделать, моя милая? Как бы то ни было, нужно жить дальше. Дальше и дальше. Она бы не хотела видеть тебя в таком состоянии.