Черная сакура

Он улыбается мне в ответ, будто все это было большой аферой, которую он же и затеял, и наконец обман вскрылся.

Я могу рассердиться. Могу потребовать у него объяснений. Могу даже напасть на него (я ведь показал себя человеком недюжинной силы). Но какой смысл? Я знаю, кто его на это подбил. Я знаю, что все эти парни в подчинении у Монстры, вот и все. Моя машина ничего особенного собой не представляет. Как и я. Особенное только яйцо на стене. Завершенное или почти завершенное, и…

— Извините за машину. Я больше не буду. Просто футбольные болельщики заплатили, чтобы…

— Забудь. Это не имеет значения. Да и ничто не имеет.

Я опять подхожу поближе к яйцу. Просматриваю имена.

— Ее там нет. Если вы ее ищете. Там только те имена, кого нашли. В смысле, те люди.

— Откуда вы знаете про мою дочь?

— Вы мне уже говорили, во время очередной вечерней прогулки. Говорили, что ищете ее. Руби, верно?

— Да. Руби.

— Как драгоценный камень, — говорит Маки.

— Да, как драгоценный камень.

— Это настоящее имя? — спрашивает Марина.

— Нет, просто нам нравилось так ее называть.

— Очень мило, — говорит одна из них. Не знаю которая, у меня звенит в ушах.

Девочка вышла из материнской утробы, вся красная и лоснящаяся. Я видел, как она сверкает, словно драгоценность. Мы оба точно знали тогда (особая телепатия, свойственная глубоко любящим), что, хотя для нее и выбрано имя (Куруми), мы всегда станем называть ее Руби.

Наша драгоценность, наш клад, наше сокровище…

Иногда я пытаюсь рассказывать про нее, пытаюсь рассказывать про Руби и…

Все четверо сгрудились вместе. Три девицы окружили этого (безусловно, привлекательного) юношу и задают всевозможные вопросы о баллончиках с краской и арт-терроризме, о том, есть ли у него девушка. Им радостно услышать, что нет, и кажется, следующая битва у Сиори и Маки будет друг против друга, за его благосклонность. А может, другому яйцеметателю, его ровеснику, удастся все уладить. Марина стоит и смотрит на них, словно на собственных непослушных, но любимых детей, а я будто их дедушка; уши по-прежнему заложены, а разум не определился, куда направиться дальше. Этот день, как я уже говорил, был долгим, но чувствую, что он еще не закончился.

Сначала я высаживаю Сиори напротив ее дома. Смотрю, как она крадется по тропинке, и чувствую облегчение, только когда дверь за ней закрывается. Я надеялся, что она извинится за свое, за их ошибочное поведение и пообещает больше никогда не поступать столь беспутно. Но этого не произошло. Просто во мне сидит учитель и арбитр, который вечно ищет, к чему бы придраться, и требует от людей отчета. Не знаю, из каких семей все эти дети, в почтенных домах, из которых, как мы думаем, они происходят, порядки могут оказаться совсем иными. Но я не могу тратить остаток собственной жизни на домыслы и подглядывание сквозь занавески, чтобы мельком познакомиться с чужой. Не знаю, какое направление примет моя жизнь. Но прежней она точно не будет.

Дальше очередь Марины, и когда мы подъезжаем, рядом с ее дверью я замечаю уже знакомое лицо. Она говорит, чтобы мы оставались в машине, а до квартиры она доберется сама, но я настаиваю, что выйду с ней и возьму под руку — похоже, будто я веду ее к алтарю.

Возле ее синей двери стоит Монстра.

Монстра.

Я мог бы догадаться.

Он улыбается, мысленно готовясь к тому, что предстоит ему этим вечером. Он один из ее клиентов или… Или он сам получает плату, он ее сутенер, и это его очередное коммерческое предприятие? Кто знает? Кто знает, что и где происходит? Каждый раз, глядя в окно, видишь что-то неожиданное, и я не могу ничего поделать, только отпустить эту добрую женщину восвояси. Я на мгновение задумываюсь о болтах и гайках, как они соединяются друг с другом, ведь теперь я знаю правду про Маринину анатомию, про ее физические качества, ее техническое оснащение. Что касается окон: вероятно, отныне лучше держаться от них подальше. В любом случае все это не мое дело. Мне никогда не хватало смелости пойти с Мариной, не хватало смелости воспользоваться ее предложениями, скидками, текущими расценками, я никогда не смог бы открыть перед ней свой бумажник, при мне его и не было. Шансы у меня имелись, но я все их профукал, я осознавал искушение, но не мог ему поддаться. Просто я не такой человек. Что это значит? Что я за человек? Фантазер? Одиноко живущий среди собственных запутанных мыслей? Потом она нежно меня целует и говорит, чтобы я отвез другую девочку домой и что у меня доброе сердце, доброе, редкостное, что она любит меня за это; но на сердце у меня становится тяжело, когда ее дверь запирается и я слышу изнутри его голос, грубый и резкий. Двери, окна, этот ужасный…

Когда я возвращаюсь в машину, Маки тихонько похныкивает.

— Все в порядке?

— Да. Да. Все хорошо. Просто тот усатый дядька. Я его уже видела.

— Где? Как?

— Неважно.

У меня чувство, что для нее это очень важно, и что не все вопросы разъяснятся этим беспокойным вечером. У меня чувство, что волны нахлынули на нас, что земля у нас под ногами превратилась в трясину, и в ней так просто увязнуть напрочь, так просто утонуть, так трудно ухватиться за ветку и вырваться на свободу.

Разумеется, я не могу заснуть. Слишком взвинчен. Много бы я дал, чтобы растормошить мою жену и сказать: «Эй, послушай, что произошло со мной сегодня вечером, ты не поверишь…», но это, конечно, совершенно бесполезно. Поэтому я снова выхожу в вечерний сумрак, намереваюсь немного прогуляться, а раз я намереваюсь, то так оно и будет; на этот раз я прихватываю с собой спортивную сумку. У меня чувство, будто что-то тянет меня обратно, будто возле тех зарослей я что-то мельком увидел, но не рассмотрел полностью, углядел краем глаза, но во всей этой суматохе (девицы, волки, кровь, волки, девицы, волки, кровь, девицы, смерть) был вынужден оставить без внимания.

Из-за этого и звонила Мариса? Это и имела в виду?

Вот яма. Так ее назовем. Что-то вроде ямы. Неглубокая могила. Она принадлежит волкам. Наверное, они ее и выкопали; непохоже на опрятную человеческую работу, когда в дело идут лопаты, нет, это неглубокая ложбинка в земле, почва взрыта когтями, а в самой яме лежат кости, как мне кажется, кости мальчика.

Кажется, я знаю, кто это.

Плоти на костях осталось немного. Плоть объедена. Ведь этим и занимаются волки. Они голодные и хватаются за любую возможность. Как именно им достался этот мальчик, я не знаю. Но, кажется, знаю, кто он. В школу он не явился. Бедный юноша. В учительской ходили слухи. Да, бедный юноша. Когда я назвал по журналу его имя, ответа не последовало. Мальчик, который не устоял перед…

Разумеется, это Дайсукэ Карино. Я почти уверен. Я знаю, он был одним из тех, на ком проводили опыты, давали таблетки, чтобы посмотреть, укрепят ли они его. Дешевые энергетические витаминные таблетки, повышающие выносливость во всех областях жизни, как заявляет правительство — люди в еще не разрушенной столице. Инициатива принадлежала Одиннадцатому — или Двенадцатому? Таблетки были призваны обеспечить государство исполнительной, усовершенствованной рабочей силой, а главное — подхлестнуть вялое желание у мужчин, которые слишком выматываются на работе и не способны уже ни на что. Говорили, что этот мальчик принимал слишком много таблеток. Они его подчинили. Он изменился, но не в правильном направлении. Стал не сильнее, а страннее. Испортился.

Ничего не осталось, только обглоданные кости. Волки наелись — и их детеныши насытятся, — а в животах у них кровь Дайсукэ, его сухожилия, волосы и мышцы. Мальчишечьи вены, мальчишечьи капилляры, мальчишечьи хрящи, мальчишечья кожа — все это в теплых, сытых, набитых под завязку животах серых хищников. Это трудная наука. Трагическая биология. Я знаю, что делать с этими костями. Идея безумная, ну и ладно, все, что я делал и видел, о чем думал, только такое и есть: безумный, безумный рассудок в безумном положении, безумный рассказ, да вообще все. Ничто не имеет смысла. Ничто, с тех пор как Руби… Иногда я пытаюсь рассказывать…