Черная сакура

— Давайте. Идите к нам.

Маки, да, так ее зовут, Миками Маки, вся дрожит, но держится мужественно. Это тебе не среднестатистические подростки. Они упорные. Если бы я знал, что за темные реки протекают у них внутри, если бы мог…

Я похлопываю себя по нагрудному карману, обшариваю все свои карманы.

Они хотят, чтобы я посмотрел на их тела, тактика слишком очевидная. Вместо этого я пристально смотрю им в глаза. От одной пары мерцающих глаз (что за устройство у них внутри? Прибор ночного видения?) перехожу к другой паре мерцающих глаз. Маки дико склабится, несмотря на дрожь, неукрощенная, неукротимая, и кажется, что она будет рада, если прямо сейчас или сама убьет кого-нибудь, или кто-нибудь убьет ее. Что такое с этими двумя? Как так получается, что с любым своим учеником я могу сохранять хладнокровие, а когда появляются эти суккубы, моя кровь вскипает? Что за чертовщина, что за…

— Давайте.

Красной нет. Нет красной. Нет даже желтой. Куда делись мои карточки? Как мне вести игру?

Я почти готов поддаться. Почти готов покориться. На миг едва не теряю хладнокровие. Смотрю на их тела, пробегаюсь взглядом по упругой коже, что обтягивает их юные кости, и глаза предают меня, вопреки всем моим усилиям — их не оторвать от их стройных фигурок (глаза вращаются в орбитах? Голова кружится от смущения?), и я почти, почти готов уступить. Но я спасен. В самый последний момент.

Моя шлюха.

Рядом со школой, на темной пустоши появляется Марина, выходит на опушку леса, где может произойти все что угодно, где может начаться сказка — или, скорее, закончиться.

Марина возникает внезапно, она выглядит выше обычного, а длинное непромокаемое пальто свисает с ее худощавого тела, словно плащ супергероя, двигается она плавно, как Майя. Все хорошие женщины — супергерои.

Как?

Почему она здесь?

— Вышла прогуляться, господин Важка. Услышала молодые голоса. И подумала, что происходят какие-то неприятности.

Шлюха Марина знает толк в неприятностях. У нее на них чутье. Она, разумеется, ввязывалась в них бессчетное количество раз; да и сейчас ввязывается.

Но я рад, что вижу ее.

— Какие-то проблемы?

Только сейчас она обращает внимание на двух девиц, быстренько спрятавшихся за моей машиной, замечает их мерцающие глаза, звериные глаза, исполненные страха.

— Что это за девицы? Почему голые?

Не знаю, хочется ли Марине засмеяться или нет, ситуация такая нелепая (добро пожаловать в мою жизнь), но на ее лице — сосредоточенность, которую сменяет гнев — будто это я виноват.

— Что здесь творится, господин Бродяжка?

Мое имя опять изменилось; я не знаю о себе ничего; да и вообще ни о ком. Горестная повесть.

— Эти две злыдни давно меня преследуют, а сейчас пытаются…

Пытаются что? В сущности, я не знаю, не знаю, что они пытаются сделать. Вид у меня виноватый. Наверное. Наверное, это у меня на лице написано. Не так ли зачастую выглядят невинные? Будто они виноваты. Хотя вообще ничего не сделали. Просто занимались своими делами. Вот как оно происходит? Сегодня выходишь прогуляться. А завтра ты преступник. Подобные книги читал мой отец. Мрачные европейские повествования о людях, которые попадают во всевозможные передряги; но ведь никто никогда не представит себя в сходном положении. Я просто вышел прогуляться. Именно так и было, когда волны…

Раздается шипение. Дикие кошки еще не утратили своего задора. Натянув кое-что из одежды, они двинулись навстречу Марине. Шипят на нее. Будто звери, вышедшие из леса и готовые ввязаться в схватку, такую манящую. Дрожь прекратилась. Внезапно они уподобились пламени, теплящемуся на холоде. Они готовы к схватке: тянут вперед худенькие ручонки, пальцы скрючены, будто когти, длинные ногти жаждут крови. Чьей-нибудь крови. Марининой? Моей?

Я хочу всего лишь забраться в машину, вернуть ее к жизни, услышать привычное фырчание и согреть свои усталые кости. Довольно с меня, довольно всех этих дурацких историй, я буду просто счастлив убраться отсюда, уехать подальше, подальше от этой сцены, подальше от всех этих сцен, в которых мне приходится участвовать.

Но я застыл на месте. У Марины есть необходимый опыт, она уже навидалась всяких схваток и увидит еще, а если опыта окажется недостаточно, у нее есть зонтик.

Две дикие твари крадутся вперед. Источают странный жар, испускают странные животные звуки, издают стоны и мяуканье.

Сиори внезапно достает ножницы. Где она их прятала? Как собирается использовать? Это все, что есть при ней?

Марина держит зонтик как ружье; целится в них. Я это уже видел? Зачем все эти повторы? Так уж повелось в нашей стране — все возвращается к тебе: если ты видел одну громадную, вставшую стеной волну, считай, что видел их все.

Ну так в ком больше дьявольщины? В злобнолицей ведьме с зонтиком на изготовку? Или в двух предвестницах рока, в этих…

Я помню, что кончик ее зонтика смертоносно заострен. И она явно не побоится им воспользоваться.

Девицы подкрадываются еще ближе и вдруг с рычанием кидаются на нее. Марина отбивается руками и ногами, но они не отступают. Стоит ей отогнать их, как они снова тут как тут, словно им не хватило побоев, словно им от этого только лучше. Они пускают в ход зубы, Маки впивается Марине в руку, и ее вопль вонзается в вечернее безмолвие. Все три отчаянно борются, а я стою как вкопанный. Кем мы стали — персонажами мрачного готического рассказа? Или просто распутная кошка дерется за меня, чтобы…

Я хлопаю себя по нагрудному карману и по-прежнему ничего не могу сделать. Если я вмешаюсь, то каким образом? Ведь у меня тело настоящего каратиста. Тело учителя физкультуры и футбольного арбитра, закаленное, натренированное упражнениями и вечерними прогулками, и стоит мне ринуться в схватку, как…

Мои уши наполняет, переполняет шум.

Кошки не унимаются. Я вижу, как острие Марининого зонтика по касательной задевает руку Сиори и красные капли, просочившись сквозь белую рубашку, падают на каменистую землю. Я снова думаю о холодных, знобких осенних днях, о сером небе, которое столь резко контрастирует с этими экспрессионистскими красными брызгами почти на самом пороге школы.

Я хочу крикнуть: «Хватит, хватит!» Хватит литься крови, хватит нам, глупым животным, попирать эту землю, хватит нам совершать бездумные поступки; не знаю, слышит ли кто-нибудь эти немые вопли; я только слышу у себя между ушами непрестанный шум, словно от льющейся воды, целый Ниагарский водопад; такое всегда начинается во время сильного стресса.

Наконец две юные девицы отступают перед взрослой. Наверное, с них хватило: Сиори хнычет, запаниковав из-за своих ран, а Маки — просто воплощенное сострадание. Если сначала это и была игра, она внезапно стала слишком настоящей. Вот какое воздействие оказывает кровь. Сначала обстановка слегка накаляется, но стоит появиться крови, как все сразу переходит в совсем иное измерение. Моя мать это знала. На полотнах, которыми она занималась, красного было в изобилии — я видел, как она открывала их у себя на компьютере, — она постоянно твердила о красном и желтом цветах на «Борьбе Иакова с ангелом» Гогена, любимейшей ее картине: красная земля, белые головные уборы, желтые крылья ангела, повергающего Иакова.

Маки еще обнажает зубы, но ее задор иссяк. Слезы текут по щекам, опять вездесущая сырость; как будто чей-то дурной сон: потоки и водопады, кровь и слезы, пот, гной и моча, и мы… во всем этом утопаем.

Вдруг мы слышим шорох за деревьями, и наши сердца мгновенно замирают. Кто-то, и не один, учуял запах. Запах крови. Схватка еще не окончена.

Они, эти звери, которые долго считались вымершими, а теперь вдруг воскресли и все смелее с каждым годом, являются с выжженных холмов, из лесных чащоб, из густых туманов и сырого воздуха; приходят на запах крови и пота.

Неумолимо растущими, яростными стаями возникают они в ночи, бегают по побережью, высунув языки, тяжело дыша, с алчным блеском в глазах. И вот они здесь, трое или четверо, еще не разглядеть, но они близятся, их можно унюхать и услышать до того, как они появятся: резкий запах внезапно возникает в воздухе — мокрая спутанная шерсть, жгучее дыхание, — бьет в ноздри, а потом их глаза, их глаза вспыхивают в жутком лунном свете, и мы не знаем, что нам делать: пускаться наутек или уже поздно.