Черная сакура

— Если тебе поплохеет, воспользуйся мусорной корзиной.

— Ладно.

— Ведь может?

— Что?

— Тебе поплохеть?

— Нет. Не думаю.

Тинг-Танг-Тин хватает мусорную корзину и отчаянно блюет.

— Так я и думала.

— Извини.

— Не нужно извиняться, Тинг-Танг-Тин.

— Комодский дракон.

— Да, вид у тебя скверный. Но мы тебя отчистим. В два счета сделаем из тебя милую панду.

Бинг-Банг-Бин отбрасывает ножницы и за волосы оттаскивает подругу от зловонной мусорной корзины.

А Тинг-Танг-Тин опять блюет.

Не дурак, но и не гений, неуклюжий, бритоголовый Дайсукэ Карино по треску в воздухе понимает, что уже хватит, и потому идет в школу, ибо знает, что школа — самое высокое здание в селении. Вечерами школу никто не охраняет, незачем ее охранять, да и в любом случае народу вокруг предостаточно, вроде посетителей вечерних курсов для взрослых — они еще существуют? — или занятий по каратэ, которые ведет Немото-сенсей. Красть там нечего: ни реликвий, ни золотых медалей, даже техника совсем никудышная, расхлябанная, да и какой ей быть в расхлябанной атмосфере этой расхлябанной страны; поэтому он шагает прямиком по дорожке, прямиком в дверь. Даже в этот вечерний час внутри найдется какой-нибудь учитель, проверяющий тетради, готовящийся к уроку, скрюченный, с затекшими плечами и защемленными нервами, скитающийся по бескрайнему царству бумажной работы. Дайсукэ не очень много знает о мире взрослых, но знает, что они постоянно переутомляются и перерабатывают. Знает, что директор — полусумасшедший, а большая часть учителей — пропащие души, которым давно пора в отпуск, долгий, расслабляющий, осиянный солнцем отпуск, но этого никогда не будет. Его мать точно такая же. Его мать постоянно готовит — зачем ей столько готовить? Где вообще она достает продукты? Вероятно, это дает ей ощущение цели. Ей приятно кормить своего единственного сына, наполнять, словно из рога изобилия, его тарелку разноцветной снедью: зеленые брокколи и шпинат, оранжевая морковь, белый рис, желтая кукуруза, красный маринованный имбирь. Отец пропал много лет назад. Только что был отец, и вдруг не стало. Так и происходит с простыми смертными. Только что были. И вдруг нет. Его унесло волнами или он уехал в своей машине на другой край страны, на другой край жизни? Кто знает? После последнего землетрясения он пропал, исчез, сгинул без следа, и его машина тоже. Дома осталась одежда, которую он надевал в страховой офис: костюмы, рубашки, полосатые галстуки. Запонки. Носовые платки. Кожаные ремни. Потертый портфель, который не открывался, потому что только отец знал код. Трудно сказать, что случилось. Только что был. И вдруг нет. Но человек, работающий в страховой компании, наверняка худо-бедно разбирался в исчезновениях, страховых случаях и вещах подобного рода. Большинство людей тоже так думают? Что-то подозревают? Все равно. Дайсукэ в любом случае не был с ним особо близок. Такие нынче отцы. Или вообще люди. Никому нет дела до других. Это правда? В самом деле правда? Трудно сказать. Не то чтобы Дайсукэ чувствует себя виноватым из-за… нет… просто он вынужден так поступить, и они извлекут выгоду из… его матери будет хорошо. Она сама наполовину сумасшедшая, одной ногой в могиле. Все они наполовину, наполовину мертвы.

Вверх-вниз по ступенькам, по коридорам, в темную, не освещенную солнцем часть школы, плотные купы деревьев снаружи отбрасывают непроглядную тень, коридор погружен во мрак, лишь впереди слабо мерцает люминесцентная лампа. Мимо проходит Майя Яманаси. Здоровается с ним, он здоровается в ответ, оба улыбаются. Она самая приятная из всех учителей. И самая сексуальная. Если бы наркотики работали как следует или если бы он не глотал столько «укрепляющих таблеток», тогда, возможно, его больше бы возбуждали мысли о ней. Он оборачивается, чтобы увидеть, как ее задница виляет по коридору. Прекрасно. Ему будет не хватать красоты этого мира — как мало ее осталось, как редко удается смотреть на нее, постигать, восхищаться. Он поднимается по лестнице на шестой этаж. Он прошагал весь этот путь, от дома до школы, и ноги его уже устали, но конец близок. В подсобке за классной комнатой есть световой люк, и если протиснуться сквозь него, можно забраться прямо на крышу. Школьному сторожу часто приходится этим заниматься, потому что там гнездятся воробьи, и его тошнит от падающего на голову дерьма, когда он подметает на улице. Он разрушает гнезда, и воробьям приходится улетать в места побезопаснее. Столько разрушений вокруг. Но где безопаснее? Во всех классных комнатах решетки на окнах, точно в тюрьме. Для Дайсукэ здесь и впрямь тюрьма. Не само здание, но все селение. Вся страна. Будь он посмышленее и похрабрее, он бы поймал попутку, перебрался бы куда-нибудь, где солнечно, где нежные плоды свешиваются с ветвей, где земля не уходит из-под ног, и начал бы все заново. Он будет неправ, совершив подобный поступок, ведь его мать останется одна, но она все равно долго не протянет. Во всяком случае, в следующий раз волны нахлынут раньше, чем они об этом узнают. Все происходит раньше, чем об этом узнаешь. Неожиданно. Так уж повелось. Только что не было. И вдруг…

Дайсукэ вылезает наружу. Обеими руками цепляется за пластиковое покрытие, карабкается, и вот он на крыше, в самой высокой точке селения, он не хнычет, не задыхается, никто не помогает ему удержаться на ногах. Он видит на несколько миль вокруг. Его глаза раскрываются. Как будто он видит всё впервые. Это селение, селение, которое он скоро покинет. Прямо под ним — баскетбольная площадка и футбольное поле, на которых учитель, Немото-сенсей (они придумали ему обидную кличку Томбо за выпученные, точно у насекомого, глаза) отдавал им команды, гонял по грязной земле. Вот улицы расходятся лучами от центральной площади, расходятся, словно к чему-то стремясь, словно на что-то надеясь. И скопления домов тут и там, разбросанные как попало: то несколько штук, то отдельный дом, — и повсюду развалины, оставшиеся после землетрясений, после наводнений; но кто будет все это отстраивать заново? А дальше — леса и перелески, хотя это уже не леса и перелески, а редкие купы деревьев, рощицы — столько деревьев вырвало с корнем и унесло водой! — природа не ведает жалости, хотя некоторые, самые крепкие, устояли и по-прежнему подставляют тусклому свету свои обтрепанные листья, стремясь выжить, так что надо воздать должное их неуступчивости, их упорству. А дальше, дальше виднеется побережье. Глаза Дайсукэ не такие зоркие, как раньше, — тоже из-за таблеток? — но побережье он может различить. Кто это там бродит? Маленькая фигурка. Не то ребенок, мальчик или девочка, не то мужчина или женщина очень маленького роста шагает вдоль побережья. Если шагаешь вдоль побережья, значит, на что-то надеешься. Те люди, что шагают вдоль побережья, наверняка на что-то надеются, наверняка думают, будто они куда-то идут или что-то ищут. Они целеустремленные. У них есть цель. И устремление. Они куда-то идут, что-то делают, за что-то цепляются, эти люди, что шагают вдоль побережья. Дайсукэ задумывается: возможно, он или она поет, шагая вдоль побережья? А что еще делать, когда шагаешь вдоль побережья? Петь или бормотать про себя? А может, размышлять над важными вопросами? Как ты угодил в это нелепое положение? Какой в этом смысл, ради чего ты здесь, зачем дышишь, двигаешься, размножаешься? Такие мысли обуревают тебя, когда шагаешь вдоль побережья. И такие же мысли приходят, когда стоишь высоко над всем селением и никто тебя не видит. Ты песчинка. Песчинка в масштабах Вселенной. Ведь все смотрят вниз, всецело заняты катаклизмами собственной судьбы, и никто не находит ответа. Дайсукэ, песчинка Дайсукэ. С него хватит. Все это не имеет смысла. Тех двух девчонок он тоже покинет. Что за игру они затеяли? Что замыслили? Почему остановили свой выбор именно на нем? Он едва не осчастливил их, едва не совершил то, о чем они просили… едва не показал, что он мужчина. Но не до конца. Не сдюжил. Дайсукэ не сдюжил. Сломался на самом финише. Но все равно. Сейчас все это не нужно. Прямо сейчас ему нужно одно — совершить полет длительностью в семь секунд, или сколько он займет, полететь по воздуху прочь отсюда: только невесомый воздух вокруг, только воздух, и ничто больше его не удержит; вот так, всего лишь краткое мгновение — прочь, прочь, скорее прочь — он ступает на самый краешек, а потом — прочь, прочь, будто пушинка, которую смахнули со свитера.