Черная сакура

Потому, что…

незажженный…

огонь…

Я смотрю вверх: не летают ли дроны? Не вижу ни одного и не слышу (за последние годы они стали совсем бесшумными), но я знаю, что они там. Если полиция поймает меня, ползающего по чужим владениям, да еще и шпионящего, что со мной сделают?

Пожалуй, я всегда был немного вуайеристом, всегда ошивался где-нибудь, подглядывал. Прекратить это очень трудно. Даже когда мой отец сидел и читал у себя в кабинете, а перед ним громоздились его драгоценные книги, я подсматривал в замочную скважину, завороженный его сосредоточенностью, заинтригованный самим процессом чтения. Меня интересовало, какой в этом занятии смысл. Зачем он тратил на него столько часов? А еще, стоя за спиной у матери, я глазел, как она мазала краской по холсту, поворачивалась, окунала кисть и вновь возвращалась к хаосу, который пыталась упорядочить. Замечала ли она меня? Вероятно. Но виду не подавала — я был всего лишь любопытным ребенком. Я рос и по-прежнему увлеченно пялился, подглядывал, шпионил; вероятно, это часть взросления. Иногда я чувствую, что даже сейчас мне больше нравится наблюдать, например, за сексом, а не участвовать самому — смотреть со стороны и, так сказать, не марать рук. В приписываемой вуайеризму грязи есть некая чистота, и это противоречие только сейчас становится для меня очевидным. Один учитель из соседней префектуры на каком-то скучном совещании признался мне, что установил миниатюрную камеру в женской раздевалке у себя в школе и регулярно мастурбирует на заснятое. И в мужской раздевалке установил такую же, хотя туда может свободно зайти, когда вздумается (в конце концов, при всех своих грехах, он преподаватель физкультуры). Мне аж дурно сделалось. Он спросил, не желаю ли я обзавестись такой же секретной камерой («Почему нет? — пояснил он. — Ведь все за всеми шпионят — посмотрите на правительство!»), а если да, то он собственноручно ее для меня установит («Производство ОРКиОК, в использовании простая, заметить трудно, правда, работает небезупречно»), мы сможем вместе посмотреть видео, и он будет рад со мной потискаться! Наверное, я ничего не ответил, только челюсть отвисла от столь немыслимого предложения да живот скрутило. Тогда он отошел от меня и приложил указательный палец к губам, умоляя хранить молчание — теперь я стал участником сговора. Досаднее всего, что он подумал, будто я такой же, как он. Что в моем поведении натолкнуло его на подобную мысль? Что в моем…

Я его не выдал. Конечно, я не святейший из людей, и донести на него стоило бы, конечно, стоило бы, но зачем-то я сдержался. Возможно, был слишком потрясен. При всех своих вуайеристских наклонностях (а у кого, сказать по правде, их нет?) я знаю, где та грань, которую нельзя переступать. Для него этой грани, очевидно, не существовало. Скверный, испорченный человек.

Как ни странно, когда он выкладывал мне свои гнусные секреты, мне приходилось сдерживаться, потому что рука инстинктивно тянулась к нагрудному карману. Мне хотелось удалить его с поля. Какой абсурд. Привычки, которые мы приобретаем, странные, непроизвольные…

Ничего, я уверен, ровным счетом ничего со мной полиция не сделает, даже если меня застигнут ползающим по округе. К тому же, если я не ошибаюсь, полицейскую будку смыло во время прошлого наводнения. Не знаю точно, что стало с находившимися внутри полицейскими; наверное, качались на воде, как и все прочие — их суровые лица смягчились, сморщились от избытка влаги, их пистолеты на доли секунды всплыли стволами вверх, целясь в пустое небо, а потом канули на дно.

Неудивительно, что за последние годы селение погрязло в беззаконии; в отсутствие полиции развелось множество преступников, бродяг, беспризорников, жуликов и бесшабашных проходимцев (неуловимых, словно волки); постоянное моральное падение, неуклонное скатывание в омут. А в городах никому и дела нет. При Тринадцатом мегаполисы содержатся более-менее прилично, они по-прежнему оживленны, привлекательны и горделивы (хотя тоже слегка потрепаны). Да, пожалуй, вся страна демонстрирует некоторую стабильность, но есть ведь и маленькие селения, заброшенные полусмытые городишки; их чересчур много, чтобы ими заниматься, а населяют их старики, один другого дряхлее, — край, где нет молодости, только морщинистые лица, которые повидали слишком много, а юные отошли в мир иной или так и не появились на свет! Все хуже и хуже. Даже в школе, где я работаю, учеников почти не осталось, от силы человек сорок, а раньше было триста; лучше, да, лучше бы этим разоренным селениям вымереть окончательно и избавиться от страданий навсегда, навечно…

Я бегу. Быстро бегу по улицам. Бегу то ли от чего-то, то ли к чему-то. Нет, просто бегу. Я…

Начинает накрапывать дождик, потом припускает сильнее. Поэтому и я ускоряюсь.

Руби!

Не уверен, вслух я это выкрикнул или нет, иногда вопль звучит только у меня в голове, иногда застревает в горле, а иногда пронзительный, умоляющий, вырывается наружу, вспугивая птиц, что гнездятся на скелетоподобных деревьях; они встревоженно покидают свои нехитрые жилища, взмывают в небо, а я представляю себе, будто их тучи — это дымовые сигналы: Руби! Руби!

От бега меня мутит, накатывает внезапная слабость. Я скольжу взглядом по угрюмым закоулкам изувеченного селения, объятого вечным ледяным безмолвием, постоянным страхом, останавливаюсь передохнуть на мосту (на мосту, который крепок по-прежнему, несмотря на трещины в своде) и смотрю на реку, текущую подо мной. Столько воды. Она всегда в движении, и ничто ее не удержит. Она везде. Нашла свое место. Везде, куда хватает глаз, везде — волны и ручьи, реки и дожди, и слезы тоже.

Я снова бегу, пот у меня на лбу мешается с дождем, становясь еще жиже, еще солонее. Вернувшись в центр, я сбавляю скорость (дышать тяжело, в боку колет) и перехожу на шаг.

Чем бы я ни занимался этими сумрачными вечерами, какие бы ни совершал прогулки и забеги, где бы ни скитался и ни шагал, я непроизвольно высматриваю Руби. Я много чего вижу. Много где оказываюсь.

Неужели для этого я и брожу вечерами?

В школе нас заставляют сидеть на совещаниях. Долгих, очень долгих совещаниях. Руководители бормочут про то и про это — их лица напоминают безумные маски на какой-то мрачной церемонии, они расплываются, даже когда оказываются совсем рядом со мной, — а я сижу, клокоча от гнева: мне приходится тратить личное время, которым стоило бы распорядиться гораздо выгоднее. А как? Бродить. Бегать. Искать. В последнее время, начав об этом задумываться, я осознаю, как мало мы — все мы, люди — уделяем внимания сексу. Если это самое важное и отрадное для homo sapiens занятие, то почему его так мало? (Я говорю не только о себе.) Если бы не наша вечная усталость, разве не стали бы мы чаще заниматься любовью с нашими прекрасными женщинами, наполняя страну…

Почему столько времени уходит на всякую ерунду? Например, на вязание? Иногда я размышляю об этом на утомительных совещаниях. Многим из нас нет и тридцати, так почему бы нам не поразвлечься, не провести досуг более приятным способом, вроде разнузданной оргии? Поговорю об этом с Мариной.

Фонарный столб. Здесь обычно стоит Марина. Нет. Марины нет. Лишь одинокий фонарный столб. А ее нет. Здесь нет. Марина не здесь. Иногда моей голове нужно время, чтобы во всем разобраться. Привыкнешь, бывает, к определенному положению вещей, и вдруг оно меняется.

У меня болит голова. Над глазами. Болит лоб. И за глазами тоже. И уши заложены, они всегда заложены.

Я бреду по темному переулку. Медленно поднимаюсь по железной лестнице, стараясь ступать потише. Подбираюсь к ее окну — вуайеристские наклонности, а у кого, сказать по правде…

Марина не из тех, кто бросает слова на ветер. Она говорит, что я могу посмотреть. Я получил от нее разрешение. Она сама сказала. Зачем ждать другого вечера? Почему не сегодня? Она устраивает презентацию. Сама этого хочет. Сама меня пригласила.

Мои глаза снова выпучиваются, внутри всего моего существа вскипает внезапная боль, а потом, потом я вижу (я снова Любопытный Том) двух боковых арбитров (моих коллег) в постели с Мариной (моей шлюхой, моей шлюхой, до которой я ни разу не дотронулся, которой ни разу не заплатил даже из приличия).