Державы для…

Александр Романович следил за каждым движением императрицы. Глубокие морщины на лице графа прорезались с еще большей отчетливостью, лицо его словно осунулось.

Комнату заполнял пряный, сладкий запах закипающего кофе. И этот запах был как-то по-особенному неприятен графу.

Екатерина оборотилась к Воронцову:

— Двести тысяч на двадцать лет без процентов просят мореходы ваши? Подобный заем похож на предложение того, который слона хотел выучить говорить через тридцать лет и, будучи вопрошаем, на что такой долгий срок, сказал: за это время либо слон умрет, либо я, либо тот, который дает денег на учение слона. — И Екатерина с улыбкой погрозила тоненькой ложечкой графу.

Склонившись над кофейником, она продолжала улыбаться.

«Да, но не корысти для настойчив я в своих требованиях!» — подумал Александр Романович.

Безбородко безмолвствовал. Губы его были сложены в неопределенную гримасу.

«Нет, не корысти для», — еще раз подумал граф. Он вспомнил о Московском княжестве, крохотном в сравнении с Литвой, Золотой Ордой и Новгородской республикой. Только в середине шестнадцатого века Иван Грозный взял Казань, а уже к середине семнадцатого века русскими людьми была пройдена Сибирь и большая часть Востока Дальнего. За сто лет было создано самое крупное в мире государство. Нет, граф Александр Романович знал, на чем настаивал, и долг свой понимал перед державой.

— Ваше величество, — сказал он, глядя на склоненный затылок государыни, — земли американские к славе империи послужить могут, ибо богаты они не только зверем, но и металлами, углями и иными ископаемыми полезными. — Голос его стал тверже. — Просьбы мореходов весьма разумны и более чем скромны. Прежде всего они просят, дабы на земли, ими освоенные, другие промышленники без их ведома и дозволения не ездили и в промыслах их ущерба, а паче в их учреждениях расстройки не делали. В сем их прошении заключается не единая их польза, но общая, весьма важная и достойная.

Екатерина выпрямилась. По тому, как поджались у нее губы, можно было определенно сказать, что императрица раздражена настойчивостью графа. Четко и раздельно выговаривая слова, она сказала:

— Указ, силою коего были бы предохранены мореходы от всяких обид и притеснений, излишен — понеже всякий подданный империи законом должен быть охраняем от обид и притеснений.

Кофе наконец-то был готов. Императрица начала разливать густую жидкость по чашечкам. Александру Романовичу в эту минуту она показалась стареющей немецкой муттер, хлопочущей у кофейного стола, дабы угостить близких перед долгим рабочим днем. У императрицы даже морщинки на лбу обозначились, словно она боялась пролить хотя бы каплю кофе на скатерть.

— Присаживайтесь, любезный Александр Романович, — императрица показала на стул. Это была великая честь, которой удостаивались немногие, но Александр Романович, занятый своими мыслями, не думал сейчас о придворном этикете и молча сел за стол, даже не ответив улыбкой на любезность императрицы. Екатерина изумленно подняла брови: нет, граф ее сегодня поистине раздражает. А Александр Романович мысленно листал страницы истории государства Российского. Русь Московская ему виделась, собираемая Иваном Калитой, сеча жестокая на поле Куликовом, виделся Иван Грозный, с которым уже Священная Римская империя искала союза. Голос старца из стариннейшего русского монастыря мнился ему: «Два Рима падоже, третий Рим — Москва, и он стоит, а четвертому не быти!»

— Александр Романович, — сказала императрица, — вы забыли о кофе, — и, коснувшись руки графа, она добавила с ласковой улыбкой: — С тем, дабы не огорчать вас, я повелю шпаги и знаки отличия дать и Голикову, и Шелихову. Вы довольны?

Воронцов донес чашку до рта и отхлебнул горький глоток.

Воробьи за окном орали, дрались на ветках, трепеща жидкими крылышками, разлетались и вновь сколачивались в стаи. Григорий Иванович смотрел через промытое окно на птичьи забавы и грустно думал: «Вот привез земли новые, а кому надобны они? Все понапрасну».

Шелихов знал о визите графа Воронцова к императрице. Отказано было и в деньгах, и в праве охранном на новые земли, и в солдатах для крепостиц. Во всем отказ! Шпаги серебряные, медаль на андреевской ленте — вот и вся награда. Ну да не о награде речь. Гвоздем в мыслях сидело: «Как дело-то продолжать? На какие шиши? — Залетел-то в мыслях далеко: — На верфь петербургскую бегал, на корабли смотрел… людей смущал… И подумать срамно… На восток сманивал…»

Губы скривил Григорий Иванович. Сжал кулак. Посмотрел — оно ничего, конечно, кулак крепкий. Ну а стену, что жизнь поставила, не пробить. Отобьешь кулак-то. Стена каменная. А то, может, еще и из такого чего сложена, что и покрепче камня. Казнил себя Григорий Иванович, шибко казнил. «Правду, выходит, говорили, что в столице пробиться куда труднее, нежели земли новые открыть. Так оно и получается».

Комнатный человек Ивана Алексеевича стоял тут же, у окна, с подносом. На подносе — графинчик с прозрачной водочкой, рюмочка, разные закуски. Русская душа чужое горе близко принимает. С жалостью смотрел комнатный человек на купца:

— Выпейте, — сочувственно говорил, — рюмочку… Оно полегчает. Чего уж себя терзать… Третьи сутки маковой росинки во рту не было… Выпейте.

Григорий Иванович на человека не глядел. Пить не мог — вера не позволяла, да и знал: пьют вино с радости большой — тогда это от силы, а с горя пить вино — от слабости. «Вино людей ломает, — еще отец говаривал, — об стенку размазывает, как навоз коровий».

— Эх… — вздохнул комнатный человек и вышел.

Дверь скрипнула, в комнату ступил на низких ногах Иван Алексеевич, петербургский родственник. Подошел к окну, стал рядом с Шелиховым.

— Воробушки, — проговорил он, — птички божьи. Охальничают, разбойники…

Григорий Иванович не слушал пустую эту болтовню. А Иван Алексеевич вдруг спросил:

— Рухлядишки-то мягкой у тебя много осталось?

Не понимая, к чему клонится дело, Григорий Иванович ответил:

— Есть еще.

Развязали узлы, Иван Алексеевич выхватил из кипы соболька. Мех полыхнул огнем, в комнате будто светлее стало.

— Красота-то, ах, красота! Царице показать не срамно. Как думаешь?

Хлопнув в ладоши, он велел вскочившему в комнату человеку распорядиться, чтобы закладывали коней.

— Ничего, Гришенька, не кручинься. — И подмигнул.

Григорий Иванович сидел, уперев локти в стол и уронив голову в ладони. Ждал, не ждал — неведомо. В доме стояла тишина. Только и слышно было, как часы стучат. Отрывают минуты. Мысли в голове не было. Так, ворошилось что-то досадное, горькое, тошное. Знал он, что в жизни за все — и плохое и хорошее — заплатить надо своей кровью, но боль тем не унять было. Неожиданно за стуком часов Григорий Иванович услышал, как калитка чугунная скрипнула.

В дверях появился Иван Алексеевич. Глаза у купца светились радостью.

— Что? — рванулся к Ивану Алексеевичу Шелихов. Надежда вдруг проснулась в нем. Вспыхнула, как пламя. Кровь забурлила. — Ну же, ну! — поторопил он Ивана Алексеевича.

Но тот молча подошел к столу, сел и неторопливо сказал:

— Вот так-то, родственничек, у нас в столице дела делаются.

И выложил на стол бумагу.

Григорий Иванович перегнулся через стол и прочел: «Президенту Коммерц-коллегии графу Александру Романовичу Воронцову. Выдать по сему двести тысяч рублев ассигнациями. Дмитриев-Мамонов».

Шелихов ахнул от изумления, схватил Ивана Алексеевича в охапку:

— Ну, удивил! Вот удивил! Как отблагодарить, сказывай?

Иван Алексеевич едва из его рук вырвался.

— Собирайся, кони у ворот, с этой бумажкой — денежки получать.

— Как? Тотчас же? — отступил на шаг Григорий Иванович от неожиданности.

— То-то и есть, что тотчас, — ответил спокойно Иван Алексеевич.

Григорий Иванович, забыв шапку, прыгнул в возок. Кони с места взяли шибко. Ударили копытами в мостовую так, что от торцов полетели щепки. Мелькнул шлагбаум, запиравший Грязную улицу, лицо будочника с хохлацкими усами, какие-то решетки, подъезды домов. Григорий Иванович и не запомнил, какими улицами скакали, как вошел в присутственное место, но увидел, как вокруг засуетились, как забегали, и во второй раз подумал: «Ну, развернем мы теперь дело. Развернем». И коридор коллегии, что таким длинным ему казался, теперь выглядел короче воробьиного носа. Шаг только сделал, и все тут.