Страница 45 из 49
— Автомобили ломаются и опрокидываются, — внушительно прервал его император. — А лошадь — друг солдата. Солдат любит лошадь.
Он вступил на престол в 1848 году и царствовал бесконечно долго. Его взгляды успели сложиться и затвердеть уже ко времени австро-итальянских кампаний.
— Совершенно верно, — терпеливо ответил Конрад. — Примите, однако, во внимание опасность эпидемических заболеваний среди такой массы лошадей, которая…
— Я не доверяю этим новым керосиновым штукам, — сказал Франц-Иосиф.
Конрад помолчал. Его твердое сухое лицо смягчилось. Усилием воли он изобразил подобие почтительной и вместе с тем ласковой улыбки. Он решил употребить другой способ обращения с императором, — а всего у него было три способа. Этот заключался в почтительной ласковости, слегка окрашенной юмором, как содовая вода сиропом. Чтобы улыбнуться, он сузил глаза, растянул губы и опустил усы. Улыбка получалась неумелая, как "окаменевшие попытки ребенка вылепить ящерицу".
— Ваше Величество, разрешите предложить вам лично испробовать эти машины.
— Как?
— Я предлагаю вам совершить небольшую прогулку на автомобиле.
Император недоверчиво смотрел на искаженное улыбкой лицо Конрада.
— То есть это значит ехать на автомобиле? — пробормотал он. — Это чтобы я поехал на нем?
Он пришел в негодование. Император и король сидит на этой трясущейся, дымящей, стучащей нелепости! Древнее габсбурговское величие подвергается толчкам вульгарного патентованного механизма! Власть никогда не должна быть слишком современной, если она хочет импонировать.
— Я не поеду, — сухо сказал император.
Тогда Конрад применил третий способ обращения. Он одеревенел в служебной, усердной тупости.
— Как вам угодно, Ваше Величество.
…Через полтора месяца утром из бокового подъезда Шенбрунского дворца вышел Франц-Иосиф в сопровождении Конрада и начальника разведки Урбанского фон Остромеча. У подъезда стоял блестящий, красного цвета автомобиль с белыми колесами марки "фиат".
У него был круглый радиатор и высокий кузов с откидным, как у фаэтона, верхом. Автомобиль еще не имел тех стремительных, как бы созданных трением о воздух очертаний, какими отличаются автомобили нашего времени. Как ребенок, повторяющий в своем развитии формы всех первоначальных предков — с жабрами и хвостами — так этот ранний автомобиль сохранял сходство с запряженным экипажем. Много лака, много блестящих медных частей…
Новость проникла в трамвай, когда там шел скандал. Толстый человек в серой паре сердился на своего соседа. Ему казалось, что сосед занимает на скамье слишком много места. Тот огрызался:
— Это вам кажется. Вы слишком толстый и не помещаетесь на скамейке.
— Не ваше дело — толстый я или нет. Надо сидеть как следует, а не разваливаться. Это свинство.
— Я и сижу как следует. Что вы ко мне пристали? Вон свободное место. Пересаживайтесь, если вам здесь не нравится.
— Сами пересаживайтесь…
Публика с вялым любопытством ждала, чем это кончится. Подавали реплики:
— С таких толстых надо брать за билет дороже.
По Берлину новость уже распространилась. Тысячи людей шли, держа в руках экстренные выпуски газет. Война объявлена! Захваченные чтением, люди сталкивались друг с другом, наступали на ноги и извинялись. "Россия начала войну против нас". Город был уже в войне, переживал первые минуты удивления, испуга, недоумения. Трамвай пребывал еще в мирном времени.
— Вас надо поучить вежливости. Вы не умеете прилично себя вести.
— А вы умеете? Я вижу, мало вас в детстве секли.
Толстяк помолчал, выдумывая новую фразу. Он чувствовал себя обязанным сказать что-нибудь — весь вагон ожидал его ответа.
В это время в окно донесся пронзительный вопль газетчика:
— Россия начала войну против нас!
Крик вонзился в население трамвая, не встречая сопротивления. Сначала на него никто не отозвался — а ведь он призывал к четырем годам войны, к окопам и карточной системе. Так раненые в первые минуты не ощущают боли, даже не замечают раны. Толстяк успел даже ответить:
— Ваша шутка стоит сто марок — если за нее штрафовать.
Но тут ему грузно наступили на ногу. Все кинулись к окнам. Высунувшись до пояса, махая шляпами, люди кричали: "Мальчик! Мальчик!" У толстяка от напряжения вылез кусок рубашки между брюками и жилетом. Трамвай уже тронулся, увозя кричащих и махающих пассажиров. Можно было подумать, что они, уезжая надолго, делают газетчику прощальные знаки, обещают вернуться, писать.
Они получили газеты на следующей остановке. Чтение: газеты разворачиваются, складываются, ими взмахивают, чтобы развернуть весь лист. Газеты вздрагивают и бьются в руках читателей.
Чтение произвело разительные перемены. Только что в скучающем воображении людей протекали обычные обрывки воспоминаний, свойственные скучающим людям: шли молочницы, мальчики зубрили уроки. Вспоминались часы, отданные в починку, монета, упавшая за диван, зуб, который надо запломбировать. Все это мгновенно исчезло. Появились новые сложные картины:
На востоке у границы два эскадрона казаков бесшумно подползают к германскому часовому. Казаки бородаты. Часовой насвистывает и нюхает маргаритку.
Выстрел.
Те же казаки на желтой песчаной насыпи делают что-то с рельсами (пилят? бьют молотками?), потом несут бомбу. Бомба круглая, и из нее идет дым…
Кондуктор, перегибаясь через чье-то плечо, прочитал:
"Согласно донесению Генерального штаба (сегодня в 4 часа утра) произошла попытка взрыва полотна железной дороги и продвижения двух эскадронов казаков к Иоганесбургу. Ввиду этого наступило фактическое военное положение".
— Так, значит, война?
— Разумеется. Попытка взрыва! Это самая настоящая война. Они всегда прежде всего принимаются за железные дороги.
— Но, может быть…
— Что — может быть? А два эскадрона казаков?
— Где это — Иоганесбург?
Высокий, с седыми висящими усами человек встал и предложил:
— Господа! Я предлагаю хором спеть наш великий национальный гимн. Великий момент, господа!
И, убедительно моргая, он запел: "Стража на Рейне сильна и верна…"
— Пение в трамваях не дозволяется! — закричал кондуктор. — Сударь, прекратите пение!
Человек продолжал петь.
— Я остановлю вагон! Немедленно перестаньте!
— Не мешайте мне петь! Господа, почему вы не поете?
Но в толстяке бродил еще дух противоречия. Это было вызвано предыдущей ссорой, но сейчас он уже забыл о ней. Осталось только желание спорить, опровергать, жестикулировать.
— Ерунда, — заявил он. — Это сплошная ерунда!
— Что именно?
— Все — и казаки, и взрыв полотна.
— Почему?
— Газетная утка. "Берлинер Локаль Анцейгер" позавчера опубликовала императорский приказ о мобилизации армии и флота. А через три часа та же "Локаль Анцейгер" выпустила опровержение, объясняя все это чьим-то грубым озорством. Подождите еще три часа.
— А сообщение Генерального штаба?
— Вздор, все вздор. Никакой войны не будет!
(Он был убит через три месяца на Западном фронте при форсировании реки Соммы взрывом фугасного снаряда.)
Из окна пятого этажа улица казалась побелевшей от газетных листов в руках прохожих. Новость распространялась в толпе, как масляное пятно. Переулок, еще ничего не знавший, наивный ротозей, вдруг вступал в войну, постигал ее существование.
Она захватывала кофейни, просачивалась в квартиры, в заводские цехи. И если пристальнее вглядеться, то можно было заметить перемены.
Уже один тот факт, что в огромной, наполняющей улицу толпе каждый был занят одной и той же мыслью, изменял вид города. В обычное время люди думали о различных делах, и это расчленяло толпу, азбивало ее на отдельные элементы. Толпы, в сущности, не было. Теперь все одинаково и одновременно, всеми силами души думали только о войне, об Иоганесбурге и о казаках. Даже выражения лиц сделались одинаковыми.