Страница 7 из 19

Мой друг Камиль Исхаков

Березин Евгений

Всем, чья очередь быть осужденными выпала на 28 октября, как деду Камиля, особенно не повезло. Этот день оказался наиболее «продуктивным» – 285 следственных дел. То есть на одного человека потратили не более полутора минут. И то при условии, что заседание тройки должно было длиться полный 8-ми часовой рабочий день. Без удобств, типа обеда, перекуров и отлучек «по малой нужде». А если «тройка» желала работать «с удобствами», судьба человека измерялась секундами.

Пятерым дали по восемь лет, 24 были приговорены к десяти годам, 256 – к «высшей мере соцзащиты»55. В числе последних оказался дед Исхакова. Через два дня он был расстрелян. Ему было всего 38 лет.

Обычно казни проходили поздно вечером или ночью. Но дед Камиля, видимо и не он один, был расстрелян в 15 часов 40 минут. Торопились к 7-му ноября. Но даже при таком аврале канцелярия работала безупречно – указывали минуты. Приговор не объявлялся. Это было запрещено директивой НКВД СССР (№ 424 от 08.08.1937), подписанной замнаркома Фриновским. Нельзя было сообщать об этом и родственникам казненных, поэтому они, как правило, ничего о происходившем не знали. Хоронили на Архангельском кладбище в Казани, и даже на территории порохового завода. Всего в 1937–38 годах из числа арестованных НКВД ТАССР было убито свыше 3,6 тысячи человек56, почти два полноценных стрелковых полка РККА. Пройдут быстрые два с половиной года, и их отсутствие в полной мере скажется «в белоснежных полях под Москвой».

В начале 90-х годов старший брат Исхакова – Рашид обратился в Комитет госбезопасности с просьбой показать следственные материалы. Семья не стала использовать возможности Камиля, она пошла долгим путем большинства – как все. Рашиду разрешили – за окнами подули другие ветра – и показали папку: дело № 11264. Суровой казенной ниткой сноровисто подшито пять протоколов допросов тех, кто дал показания на Абдуллина Газиза, один протокол обыска. Выписывать было нечего, ибо старые листы заполнял информационный шум, больше похожий на лозунги, под которыми истерили трудовые коллективы тех лет. Лишь в одном случае «сведения» некоего Орлова вызвали реакцию Рашида: «самое злобное по содержанию», пометил он в тетрадке.

В семье знают имена тех, кто «показал» на деда – вольно или по принуждению, об этом в протоколах не сказано. Есть все данные и на следователя, младшего лейтенанта, молодого старательного чекиста (потом его такую старательность – в угоду начальству или под текущий исторический момент – оценит Верховный Суд, отменив приговор). Возможно, мл. лейтенант еще жив, где-то в казанской толпе сталкивается с Исхаковыми, постаревшими от бумаг глазами смотрит в телевизор и видит своего бывшего мэра, который столько лет положил на то, чтобы сделать жизнь всех казанцев лучше. В том числе, и этого человека, он ведь тоже казанец.

Я понимаю, неизвестно как бы мы повели себя, окажись на их месте. От страха, от физической и душевной боли, от незнания, наконец, что творим. Сотрудников госбезопасности тоже нещадно уничтожали. Но ведь есть и другая правда. Из тех сотрудников системы НКВД 30-х годов, кто участвовал в репрессиях и выжил, никто не вышел на площадь и не прокричал утробным криком вдруг прозревшего злодея: «Простите меня, люди!» Общие, как тогда говорили, коллективные решения всегда принимались правильные: «Осуждаем!» (особенно после 1956 года, когда разрешили быть принципиальными), но лично – никто, никогда, ничего не произнес. И вряд ли произнесет! И от пенсии военной (?) не откажется, и от ведомственной поликлиники тоже. А может быть, именно в этом заключается наш национальный кошмар, наш замкнутый круг, по которому нескончаемо бредет страна и души ее людей, до сих пор не отмытые покаянием? Как личным принципом, как нравственной парадигмой, которую так старались привнести в жизнь деды и прадеды К. Ш. Исхакова. А может быть, как раз покаяние и есть та самая, когда-то потерянная нами, национальная идея? Впрочем, семья Исхаковых не держит зла. В ее духовной традиции, воспитанной многими поколениями священнослужителей – рука так и тянется написать: свято служителей – живет императив прощения, самое понятное из всех человеческих чувств. Одно только следует подчеркнуть особо, радикальным образом оно отличает деда Камиля от многих его современников: в деле имеется Акт об отказе (!) Абдуллина Газиза Гарифовича от дачи показаний. А ведь тогда не церемонились, как спросить, чтобы быстрее ответил.

В 1957 году, когда начали процесс реабилитации жертв сталинских репрессий, бабушка Камиля – Накия апа (дочь уже известного читателю хазрата Бурганутдина Гимадутдинова, которая, чтобы прокормить троих детей, была вынуждена мыть полы и лестницы в чужих подъездах) – обратилась в органы власти. Она просила объективно разобраться в деле ее мужа. Пришла долгожданная бумага. Деда реабилитировали «за недоказанностью обвинения»57.

На этом можно было бы поставить точку. Однако с тех пор, как я увидел документы, в которых дед Камиля объявлялся невиновным, во мне поселилось новое чувство, еще более тяжелое, чем то, когда я узнал саму эту историю. Название ему пока трудно формулируется, но оно уже породило – где-то в глубинах моего сознания – нешуточную борьбу. Всю жизнь я верил в то, что моя страна живет правильно. Исходя из этого, я честно служил ей, отдавая себя, свои знания и умения общему делу. Точно так же жил Камиль, и все те, кто шел с нами по жизни. И нас большинство, иначе Система развалилась бы раньше. Но вот на мой стол легли бумаги из далекого 57-го года, и оказалось: для того, чтобы увидеть собственную жизнь не через призму агитпропа – даже такого виртуозного, каким был наш агитпроп, активной частью которого были мы с Камилем – надо было всего один раз лично соприкоснуться с судьбой его деда. И задуматься.

Документы 1905–1906 годов разительно отличаются от документов 1957 года. В первом случае налицо тщательная работа чиновника, кому доверена судьба человека. Бумаги были составлены в дореволюционной глубинке – по определению, неграмотной, – но какое это аккуратное делопроизводство, даже листы не сильно пожелтели, хотя прошло уже более ста лет. Во втором – отписка на клочке некачественной бумаги. Вчера всех скопом казнили, и скрыли это от родственников. Сегодня всем родственникам – тоже скопом – разослали под копирку уведомления «о реабилитации» казненных (самих-то казненных уже нет, кому писать?). И ни слова о том, что «было проведено расследование, были установлены виновные». А ведь это бумаги Прокуратуры и Верховного Суда – прокурор республики не волостной писарь, – и в них речь идет о безвинно убитом человеке. Скажут, времени не было, торопились рассмотреть миллионы дел. А я сомневаюсь – когда стреляли, даже минуты успевали фиксировать. Поверьте, такие бумаги получаются только в одном случае. Никакого серьезного расследования не было. Люди для Власти по-прежнему оставались «щепками», которые должны «лететь», когда рубят лес.

Я очень хотел, чтобы читатель сам мог составить свое мнение, поэтому уговорил Камиля разрешить опубликовать документы.

Юату

Мама никогда не рассказывала об отце подробно.

Я попросил Камиля поехать к ней, попробовать деликатно расспросить. Итог оказался ошеломляющим. Крепкий парень Камиль вернулся подавленным.

Он привез два старых фото. Мы долго рассматривали их, не находя ничего особенного – такие фотографии лежат практически во всех семейных альбомах нашей большой страны. Но произнести это вслух было невозможно.

На нас в упор смотрела история.

Расстрелянный бухгалтер, в наглухо застегнутой куртке-кителе из дешевой бумазеи – даже в наши с Камилем студенческие годы они висели в магазине «Рабочая одежда» на улице Кирова – сфотографировался с товарищами. Отсидев первый срок, он только что вернулся из ГУЛАГа. За стеклами круглых очков, прикрывавших застывшие глаза, угадывалась тревога, как бы глубоко он ни старался ее запрятать. Такому не до «антисоветской агитации». На другом снимке красивая, спокойная девочка. Скоро она почувствует, что в мире, ее окружающем, сын за отца отвечает, даже если он – дочь. На долгие годы она усвоит, что ее парта последняя, как и место в жизни, и школу менять бесполезно. И двор пустеет, стоит только выйти. И высшее образование не для нее (в семье бухгалтера, а это была не слабая ступень в социальном лифте тех лет, лишь Раузе удалось окончить университет, уже после реабилитации отца). И, вообще, кушать нечего «в связи с потерей кормильца» по формуле умника из райсобеса. Ее детские впечатления оказались настолько сильными, что, даже став уже взрослой, став матерью, она боялась навлечь беду на собственных детей. Поэтому молчала.

Степанов А. Расстрел по лимиту. Из истории политических репрессий в ТАССР в годы ежовщины. Казань «Новое Знание». 1999. URL: http://pympekep.com

Справка Верховного Суда Татарской АССР. № В-244. 09.07.1957.

Колыбельная (тат.).