Иллюзия преданности

— Могу я рассчитывать, что там будет Верховный магистр? — вежливо спросил Терри.

— Я легко могу это устроить.

— Прошу вас.

Алек Римари встал с террасы и взял в руки поднос с чайником и чашками.

— Должен вам сказать, что дело не в доносах. Представляете, сколько я их получаю каждый день? Сказать, что было бы, если бы у меня вдруг возникло свободное время реагировать на каждый?

— В Академии не осталось бы людей? — невесело усмехнулся Терри, который слишком хорошо знал, как это работает. Обида, ревность, зависть, глупость — любая мелочь может стать спусковым крючком, за которым последует донос, клевета или даже убийство. Если человек будет уверен в собственной правоте и безнаказанности — он не остановится.

— Именно! В Академии не осталось бы людей, — без улыбки подхватил лекарь. — Поэтому я делаю выводы только на основании того, что вижу сам. Вы всегда находились в области повышенного риска, Терри. Но сегодня я вас буквально не узнаю. Даже если бы я не знал, чем опасен делирий… Но я знаю.

— Я должен буду пить пилюли, как Маррет? — с горечью усмехнулся Терри. — Сразу целую горсть?

— Кто?

— Маррет. Его тело должны были найти под аркой у Старого прохода. Он вел себя очень агрессивно, да.

— Я ничего об этом не знаю.

«Ну да, как же не знаешь. Еще скажи, что ты не знаешь, кто готовит пилюли и раздает „стертым“. Как будто, это не о тебе говорил Келва, когда упоминал о Древнем в лечебнице, которого они беспрекословно слушаются», — мрачно подумал Терри.

— Разумеется, — с показным смирением вздохнул он. — Простите, не подумал. У них нет имен, да? Стертым больше, стертым меньше — кто считает. Мастер Римари, у меня остался всего один вопрос, вы позволите? Завтра вы будете помнить, как меня зовут?

Алек Римари внимательно посмотрел на того, кого прежде частенько называл «племянником» и кому однажды подарил теплый шарф. Терри выдержал этот взгляд, упрямо задрав подбородок. Теперь он не вынес бы ни этой фальшивой сердечности, ни подобного родственного обращения. Даже хорошо, что Римари стал холоден и отстранился. Терри в глубине души был ему за это благодарен.

— Бессвязная речь не поможет вам выиграть это дело в свою пользу, Терри. Это тоже симптом делирия, очень яркий.

Терри оперся плечом о деревянную створку-ширму и устало прикрыл глаза.

— Бросьте, мастер Римари. Здесь только вы и я. И мы оба знаем, что я не сумасшедший.

— Ступайте спать, Риамен. Вы ведете спор с демонами в собственной голове, и я устал смотреть на это, не говоря уже о том, чтобы пытаться перекричать их. Вам стоит собраться и хорошенько все обдумать перед тем, как вы предстанете перед Специальной комиссией.

Терри поддернул за ремень отвисшие грязные брюки, оправил выбившуюся мятую рубашку, растопыренной пятерней причесал растрепанные волосы и отвесил старшему родственнику церемонный поклон.

Как бы там ни было, со стороны лекаря было великодушием позволить ему просто уйти после всех произнесенных слов. И, как бы Риамен ни злился, он все же был почти счастлив, что его, наконец, оставят в покое.

Хотя бы до конца этой мучительно долгой ночи.

Интермедия. Ялмари Карху

Долгая ночь в Академии — довольно противоречивое время. С одной стороны, праздник — и можно пораньше закончить работу. С другой — не всякий пост разрешено оставить. Опять же, если речь идет об уроженцах Акато-Риору, то у них есть свои традиции. Любой риорец с детства знает, что нужно обязательно собраться на площади с друзьями, петь фрагменты из Песней и запускать в небо летящие фонарики: одним словом, сделать темную декаду как можно более светлой, чтобы следующий год тоже был светлее и лучше, чем предыдущий. И вроде бы из этого списка в Академии категорически запрещены только небесные бумажные фонарики, но при этом Верховный магистр Эйом Арчер — не риорец, и местные традиции ему до одного места. Эйом Арчер родился в горах и поэтому проще убедить дерево вырвать из земли корни и сойти с места, чем доказать ему, что Долгая ночь в Акато-Риору — это вовсе не про то, чтобы хорошо и плотно покушать и лечь спать, пожелав солнышку успешно перебраться на светлую половину года.

Именно из-за неразрешимого внутреннего противоречия между тем, как риорцы ощущали Долгую ночь, и тем, как проводили ее под куполом (как им дозволено было ее проводить), служба безопасности Академии не любила этот праздник. Самая большая нелюбовь исходила, как положено, от начальника. У Ялмари Карху начинала болеть голова дня за три и не заканчивала в общей сложности до тех пор, пока даже самые упорные первокурсники не перестанут дурить. При этом каждый следующий год «дурить» означало разное. Студенты — народ особый, их изобретательности порой остается только позавидовать, даже если тебе сорок два и ты вот уже десять лет на своем посту заботишься о том, чтобы никто не убился сам и не убил товарища.

В этот раз снова не обошлось без дури. И опять первый курс отличился больше остальных. Ялмари Карху утопил в стеклянной пепельнице окурок, задумчиво глядя на бедное лицо девицы Аннели Хёвин. Она прятала большие яркие глаза, будто догадывалась, что Карху без труда прочитает на их аквамариновом дне все ее простые мысли и желания.

— Так как это понимать, барышня? — спросил он, стряхивая с пальцев пепел. Без особого нажима спросил: на такой нежный цветок хоть пальцем надави — переломится. Карху ломать смысла не видел. Пока — не видел.

— Что, господин? — тихо спросила барышня, теребя подол синего форменного платья. На плечах у нее был весьма узнаваемый жилет наблюдательницы Севера с меховой оторочкой. Об этом стоило поговорить еще и с самой наблюдательницей. Интересно, гадалку кто-то надоумил, или она вдруг решила, что ей все позволено?

— Твою прогулку по городу. Как ее прикажешь понимать? Растолкуй глупому старику.

Девица молчала, и Карху начал подсказывать:

— Если тебе нечего сказать, то я начинаю думать, что это был побег из Академии, который карается высшей мерой…

— Нет! — испугалась девушка и даже подскочила к столу. Впилась ногтями в зеленое сукно на столешнице. — Не побег!

— Может и не побег, — с сомнением протянул Карху и уселся поудобнее. Склонил голову к плечу, всем своим видом выражая желание выслушать. — В самом деле, мне не пришлось поднимать своих людей на поиски. Если бы пришлось, все было бы предельно однозначно. Но ты вернулась сама, и я задал довольно логичный вопрос: «Как это понимать, Аннели Хёвин?»

Девица испуганно молчала, словно воды в рот набрала. Карху нетерпеливо побарабанил пальцами по столешнице, глядя на ее виноватое лицо с тонким вздернутым носом. Такому носу не шло покаянное выражение и несчастные глаза.

— Это Келва тебя вынудил сбежать своими сценами ревности?

Ему не нужно было посылать помощника в архив за папкой с ее личным делом. Он и без того отлично знал, что там написано. Тщательно проштудировал от корки до корки еще тогда, когда она стала проводить дни и ночи в комнате королевского племянника.

На нежных щеках барышни пятнами выступил румянец.

— Д-да… То есть нет, господин Карху. Я хочу сказать, что не понимаю, о чем вы говорите, — с каждым словом краска на лице девицы расползалась все обширнее, а голос звучал все неувереннее.

Карху, глубоко задумавшись, по привычке щелкнул крышкой портсигара. Не то чтобы ему хотелось курить прямо сейчас, скорее дело было в том, что он всегда тем чаще пересчитывал сигареты, чем меньше их оставалось в портсигаре. Сейчас там было пусто, только табачные крошки рассыпались по сафьяновой подложке. Карху недовольно поморщился.

— Непонимание — причина многих бед, барышня, — укоризненно сказал он. — До тех пор, пока ты не поймешь меня, я не смогу понять тебя. И помочь не смогу. А я пока что очень хочу тебе помочь. — Карху достал из кармана часы на цепочке и проверил время. — И буду мечтать об этом, самое большее, еще четверть часа. Если и тогда мы не придем с тобой к взаимопониманию, ну, извини… Я не могу уговаривать тебя Долгую ночь напролет.