Страница 25 из 80
Глава 9
Событие двадцать третье
A great ship asks deep water! (Большому кораблю — большое плавание!)
Это испытание Пётр Христианович прошёл вполне достойно. Адмиралы с Аракчеевым назюзюкались, а Брехт старался делать вид, что пьёт, больше пригубил, чем выпил, и ещё надкусил изрядное количество холодного порезанного тонкими слоями мяса, что подавали в качестве закуски под коньяк. Адмиралы шампусиком не баловались. Аракчеев похвастал, что граф Витгенштейн им вчера тосты замечательные говорил, отец и сын адмиральскими суровыми взглядами потребовали морской тост. Один тост Брехт чисто случайно знал, когда потопили половину гитлеровского флота в Средиземном море у острова Майорка, то отметили это дело и капитан тогда тост сказал морской. Только вспомнить надо. Пётр Христианович вытянул руки, взывая к тишине в адмиральских просоленных глотках, сел на стул и закрыл глаза. Нужно вспомнить. Тост был в стихах. Не длинный. Про семь футов. Семь футов в под килем, какая рифма к слову под килем? Не убили … Всё, вспомнил.
— Немедленно запишите. — Закричал Чичагов сын. Засада. Брехт пытался в деревне научиться писать современными буками, с фитами и ижицами, с твёрдыми знаками. Ижица, между прочим, это совсем не та самая «И» ("i") над которой все точки нужно расставить. Это скорее буква "Ѵ", только читается как "оу". В общем полный мрак. А ведь ещё десяток букв сейчас лишних с точки зрения Брехта. И с ними всё не просто. С фитой вообще полная засада. Фита — сестра-близнец более удачливого ферта, известного нам как буква "ф". Сейчас ферт и фита как бы взаимозаменяемы, и выбор буквы зависит от моды и личных предпочтений писаря. А Юс большой и Юс малый? С их чудесным написанием (Ѫ, Ѧ). На самом деле это те же «У» и «Я», а когда какой вставлять даже спросить некого. Тут профессор целый нужен.
Брехт скрючил палец и поник головой.
— Рад бы, господа адмиралы, да палец вывихнул, упражняясь на саблях. Я ещё раз прочту, а вы уж сами запишите.
Про училище для юнг поговорили вскользь, типа, чего говорить, Государь же вчера принял решение, что суворовским и чичаговским училищам быть, выйдет указ, вот тогда и думать будем, как лучше сей указ выполнить. Больше говорили про исследования Антарктиды, Ну в смысле, южных морей, Брехт адмиралов на эту тему сам специально навёл. Помнил, что как-то читал, что в наших школах детям говорят, что Антарктиду открыли Беллинсгаузен и Лазарев, а в Америке и Англии совсем другие фамилии называют. Вроде одновременно с нашими кораблями там ещё несколько экспедиций было, и даже в гости друг к другу на корабли поднимались, ром пивали. Так те товарищи опубликовали свои открытия, а наши постеснялись и приоритет об открытии Антарктиды русскими моряками объявил только Сталин аж в 1948 году, когда американцы хотели нас отлучить от исследовательской деятельности на шестом континенте. А двадцать с лишним открытых островов вообще не присоединили к империи.
Вот Брехт и пытался будущему морскому министру мысль внушить, что прямо хочется адмиралу Чичагову своё имя в анналы истории внести, как организатору хорошо оснащённой и продуманной экспедиции к южному материку с привлечением немецких учёных, чтобы потом никто не смог оспорить этот факт.
Когда прощались уже и на посошок пили, Брехт вспомнил песню Макаревича. Ну, где: «Я пью до дна за тех, кто в море, за тех, кого любит волна», этот кусок и прочитал, всю-то песню не вспомнил. Опять побежали за ручками, а пока писали Брехт и сам нескладушку сочинял для самого последнего тоста:
И опять обнимашки и промокашки. Великий пиит пропадает.
Пришёл домой Брехт, всё же слегка пошатываясь. Коньяк, как ни странно, крепче шампанского. Но голова на следующий день не болела, и он собрал всех Ивашек и Сёму в каретнике у Зубова, чтобы те новостями поделись. Пока он пьянствовал, дезертиры и младший Ивашка установили плотное наблюдение за домом, в котором проживал камер-юнкер Константин Чарторыйский. Новости были.
— Вчерась домой приехали на карете красивой. Всё так же с ими два слуги с саблями. — Доложил младший Ивашка.
— Ну, и замечательно завтра пойдём на дело. Готовьтесь. Сегодня не пить. Спите. Чтобы вечером не зевать.
Брехт план не поменял. Выглядел он так. Как только карета с поляками заезжает в тоннель этот или подворотню, так они на своей карете перекрывают полякам путь к отступлению. Ваньша мелкий остаётся на козлах, а они вчетвером окружают карету поляков и тесаками дезертиры, привыкшие уже к этому оружию, а он кортиком адмиральским, отправляют Чарторыйских и их охранников в ад. Тесак — это почти меч. Общая длина семьсот миллиметров, длинна клинка пятьсот. Сейчас в армии им вооружены нижние чины сапёрных войск. Так и называется эта штука — «Тесак сапёрный солдатского образца 1797 года». Тяжеленная двухкилограммовая штука. Ширина лезвия почти десять сантиметров. Даже если тупым по башке стукнуть, то каюк однозначный, а острый голову просто на две половины располовинит. В Студенцах, выбирая оружие для дезертиров, именно на них Пётр Христианович и остановился. Практиковались Ивашки и Сёма — свиней забивая. С одного удара кабанчика отправляли этой штукой в их свинячий рай.
Для этого экса одежду опять взяли измайловскую. Толька Сёма, у которого она вся в крови пойдёт в красном английском мундире, он и остановит карету в этом тоннеле. Сразу видно, что это иностранец, у нас в таких мундирах на фрак похожих нет никого.
Событие двадцать четвёртое
Никто два дня графа Витгенштейна не трогал, а он боялся из дома выйти, вдруг опять кому из сильных мира сего понадобится. Ситуация с английским послом была совсем непонятная. Тишина. За газетами Пётр Христианович людей посылал, но цензура видимо работала, про всё было, про виды на урожай, про смерть от «родовой горячки» сестры императора Александра в Вене, про премьеру в театре, про продажу домов и целых имений, а про убийство английского посла ни слова. Как и про польскую организацию «Великая Польша от моря до моря». Ну, те полторы тысячи наглов, что сейчас живут в столице, не могут не знать и шепчутся, скорее всего, но их шёпот в газетах не печатают.