Страница 52 из 58
На прощание хоккеист победно потряс в воздухе документом и спел со слезой кусочек арии Тореадора из оперы «Кармен».
А я вспомнил слова криминального авторитета по кличке «Бык», всё последнее слово которого было выражено в одной только фразе: «Уважаемые судьи, я не буду больше быковать!»
Потом к ёлке пошёл Пушкин, почему именно он — не совсем понятно, очередь устанавливалась на основании некоего письменного Предписания, которое модератор церемонии постоянно держал перед глазами.
Поэт картинно опустился на колено и, обратив взор, к небу, высказался в своём духе — прямо и убеждённо:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык!
Закончив, он передал ёлочной лапе своё благодатное стило из воска и понуро, словно побитая собака, вернулся к месту выдачи паспортов.
— У финнов мы всегда выигрывали, — ни к селу, не к городу, брякнул Харламов, но его уже никто не воспринимал в привычном статусе!
Следом за Пушкиным потянулась вся редколлегия газеты «АБВГДейка»: два Ивана: Фёдоров и Барков, Достоевский и кто-то ещё, с вертикальными усами. То-то же я удивился, когда узнал, что литературный псевдоним последнего так и звучит: «Кто-то Ещё». И, если Иван Фёдоров повесил на ёлку фарфоровую букву Ять, Иван Барков — фарфоровый же член недопустимого размера, а Достоевский — китайский топор со сверкающим топорищем и кровоточащим неоновым лезвием, то вот их менее известному коллеге игрушки не досталось. Поэтому усатый вышел прогулялся просто так, за компанию. Почему-то именно его Густав Карлович приветствовал особенно сердечно.
— Три буквы на заборе — апофеоз цивилизации, — с горечью заверил присутствующих Первопечатник.
— Лука Мудищев, — коротко добавил Барков.
— Тля я дрожащая, — сказал Достоевский, его момента истины ожидали с особенным вниманием. — И права не имею!
Поскольку сказано было искренне и от души, спорить не стали.
Менделеев украсил ёлку хлопушкой, действующей на основе бездымного пороха, которая тут же хлопнула, да так мощно, что с отца Никона слетело картофельное рубище, оголив хилую грудь с татуировкой, изображающей бога Макинтоша, нисходящего на землю в благодатных низкочастотных лучах. В отличие от традиционного Владыки Земли и Неба, изголовье Вершителя всемирной сети украшал не единый, а тройной нимб, состоящий из пересекающихся кругов Эйлера: Земли, Неба и Звезды. То было изображение, способное свести человека с ума уже на первом свидании, а это именно то, что требовалось для Входящего в Цифровые Врата Новой Церкви.
Чтоб не забыть — прокси-Никон участия в инициации не принимал, видимо ввиду того, что совершил её заочно, в виртуально-индивидуальном порядке.
— Если бы кому-то вздумалось измерить совокупный темперамент всех жителей планеты, — сказал химик после того, как улеглось многократное эхо взрыва, — он, к своему великому удивлению обнаружил бы, что в мире нет шкалы, способной отразить объективную величину!
Закончив с моментом истины, учёный повесил рядом со сгоревшей хлопушкой свою многострадальную почтенную бороду.
Меня не позвали на Лобное место, но это вовсе не означало, что мне тоже предстоит выход к ёлке, я задницей чувствовал, что ментально я всё равно нахожусь вне ритуала посвящения и всё происходящее восприминаю исключительно, как зритель. Поэтому я прекрасно понимал стоящих у плахи, им было интересно насколько то, что они задумали, может воплотиться в реальную жизнь и какие перспективы лично для них открывает инициация.
Репин и Мусоргский пошли на пару. Проходя мимо бывшего создателя элементарной системы, Илья Ефимович выразил глубокое желание в память о Великом Прошлом нарисовать учёного в мантии профессора. Но Менделеев на эту реплику среагировал довольно вяло, это говорило в пользу того, что вместе с бородою он оставил на еловой лапе и свой разум!
Художник повесил на дерево набор колонковых кистей и глиняную фигурку Ангела смерти, истребляющего первенцев египетских, а композитор распрощался с кучкой, спрятанных в пригоршне, конфетти из разноцветной фольги, которую он назвал «Великой кучкой».
Повисев над ёлкой несколько мгновений, сказочное облако, рассыпавшись на сотни мелких кружочков, мягко укутало дерево в нежное радужное покрывало.
— Ну вот, — сказал Илья Ефимович горько-горько, — возвращаюсь в родные Пенаты.
— Наливай, — не менее горько резюмировал Модест Петрович.
И они оба, рука об руку, ушли за паспортами.
Этот выход оркестр неуклюже, но с пафосом поддержал «Хором стрельцов» из третьего действия оперы «Хованщина», после чего на сцене вполне естественно появилась Матрёшка. То, что женщина проделала со своим нутром просто немыслимо — она вынула из себя все свои драгоценные жизненные ипостаси и покинула место силы абсолютно опустошённая. Откуда только взялись у неё силы, обратиться к народу с последним признанием: «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у Бога самого!»*
Уже на этот момент ёлка выглядела вполне презентабельно. Места ещё было много, но для полноценного новоходного хоровода сошло бы и так. Однако, игрушек в Сакральном Коробе оставалось предостаточно — примерно по числу присутствующих на площади Вздохов.
Со многими из них я успел познакомиться лично, но были и такие, которых я видел в первый и в последний раз в жизни. Из них мне особенно запомнилась девушка по имени Ева в соответствующем одеянии, то есть, абсолютно голая.
* А.Н. Некрасов «Кому на Руси жить хорошо»
Девушка повесила на ёлку надкусанное яблоко, сильно напоминающее моё и, совершив несколько умопомрачительных движений несвежей задницей, сказала по-португальски примерно следующее:
— А тому ли я дала?
Видимо, нет, потому, что паспорт она так и не получила, о совсем скоро я увидел девушку без адреса в довольно странной декорации, но об этом чуть позже.
Высоцкий повесил на ёлку микрофон. Разумеется, игрушечный. Он попробовал его на всякий случай — что-то крикнул в него, но микрофон не только не усилил звука, но и приглушил его совершенно.
Певец расстроился и хотел лишить себя последнего слова.
— Нет, нет, — попросил его Густав Карлович. — Так не получится, Владимир Семёнович! Играем по общим правилам — или все или никто! Нужно что-то поставить на кон!
И тогда певец прохрипел:
В чём угодно меня обвините,
Только — против себя не пойдешь:
По профессии я — усилитель,
Я страдал, но усиливал ложь!
— Ну, вот видите, — успокаивал бывшего артиста диссертант, вручая ему паспорт с новой пропиской, — к чему это привело! То ли дело сейчас! Без микрофона!
С доктором Фрейдом вышел лёгкий конфуз. Ему в качестве елочного украшения предложены были ножницы, цель которых оставалась неизвестной до тех пор, пока доктор не сделал соответствующее пояснение:
— Эдипов комплекс, чёрт бы его побрал! Страх кастрации за тайные инцестуозные побуждения по отношению к собственной матери!
И вотведь странность какая — только теперь все услышали в голосе великого психоаналитика подозрительные обертона, свойственные церковным запевалам и евнухам.
Ленин, похоже, как всегда влез вне очереди. Однако, останавливать его не стали — для этого бы потребовался недельный лимит всего успокоительного по стране, проще было дать парню высказаться или, говоря точнее, «залезть в Бутылку». Тем более вождь вышел к ёлке не один, а в сопровождении великих княжён, которым сначала дал украсить дерево серебряными коронами, а потом предложил девушкам партию в очко.
— Богатые и жулики — это две стороны одной медали, — сказал он, с ловкостью шулера тасуя колоду. — Интеллигенция — не мозг нации, а говно!
Но сыграть ему помешали Куроедов и Косоротов. Они и паспорт вождя получили за него, и до Бутылки проводили. Обещали, что к завтрашнему дню клиент будет в полном порядке и что для этого уже заранее припасены соска, слюнявчик и подгузники, оставшиеся ещё от Карла Маркса.