Страница 2 из 10
Мило переговариваясь, они удалились, даже не закрывая дверь, на долгожданную встречу с никотиновой зависимостью.
Я же с новой силой предался терзаниям. На что я рассчитывал своим липовым звонком, даже мне самому было непонятно. Я знал только, что провести всю оставшуюся жизнь в этих стенах страшит меня куда меньше, чем сообщить родителям о задержании. Дальше полет тревожных мыслей раскручивал перед моим разыгравшимся воображением все более ужасающие перспективы. От протоколов и задержаний он разросся к отчислению из университета, работы продавцом, нищете и смерти в одиночестве.
Где-то в апогее захвативших меня тревожных стенаний к нам наконец пожаловал инспектор. Девушка была очаровательная, молодая и при полном параде. Макияж, каблуки, короткая юбка, а ее глубокое декольте вообще стало самым светлым пятном этого безнадежно испорченного дня.
Вечер субботы, вырвали барышню со свидания.
Мне вдруг до самой глубины души стало стыдно за то, как мы, малолетние идиоты, портим жизнь и не даем покоя совсем не знакомым взрослым людям. У них же, наверное, были на вечер планы получше, чем смотреть на наши наглые рожи.
– Добрый вечер, мальчики. Файзуллин, Степин, ваши родители здесь. Так, а Романов кто? – она щебетала так же обворожительно, как и улыбалась.
– Я.
– А где ваши родители?
– Они на даче. Дача далеко, им еще час-два ехать, – соврал я, и закадровый голос моего сознания тут же отметил мою блестящую импровизацию. Одно «но» продолжило этот зловещий шепот: как ты позвонил им на дачу?! Нисколько не теряясь, я подготовил ответ про главу поселения, у которого есть телефон, номер которого я знаю наизусть, который точно вскоре найдет моих родителей и отправит их навстречу моему освобождению.
Но вопроса не последовало. Какие они все доверчивые.
Тут случилось самое страшное, что могло произойти. Девушка, не глядя, аккуратно взяла стул и села за стол. Тот самый стул, на котором ранее топтался крохотный гопник, размазывая весеннюю грязь по всей его коричневой обивке. Пацанский кодекс не позволил мне сообщить о предшествующем акте вандализма. Но мне снова захотелось реветь и броситься в ноги всему человечеству в слезах раскаяния, извиняясь за все несовершенство человеческой породы в целом и некоторых особенно одаренных индивидов в частности. Правда, вместо этого мне пришлось виновато встать в строй по другую сторону стола.
– Так, посмотрим. Степин, распитие спиртных напитков в общественном месте. Детский сад… в самом детском саду, что ли? – обратилась она к нашему буйному сокамернику, с трудом разбирая желтоватые листы рукописных протоколов.
– Нет, на площадке. Там беседка, – внезапно очень виновато промямлил Степин.
– Ясно. Так, Файзуллин Эмиль. Распитие спиртных напитков в общественном месте. Двор школы. Понятно. Так, Романов. Распитие спиртных напитков в общественном месте… и нарушение общественного порядка, надо же…. В скобках, громко спорил о… о коммунизме, что ли?
– Да, о коммунизме, – почтительно кивнул я.
– А где тот… это вы с ним спорили? – она с сомнением указала пальцем на моего спутника.
Ёма загоготал.
– Мой оппонент по идеологическому диспуту перешагнул за грань совершеннолетия, вследствие чего располагается в КПЗ, – ответил я и важно подтянул очки указательным пальцем поближе к переносице.
Озадаченность нашего дознавателя была более чем обоснована, Ёма был скорее похож на парня, который отбирает деньги на обед у школьников и не пропускает ни одной стрелки на районе. Чем он в целом и занимался все годы школьного обучения. А еще он был ярко выраженным националистом до прошлой субботы. С позапрошлой субботы до прошлой, если быть точнее. Он пропал на неделю, потом позвал гулять и вдохновенно рассказывал о классных и правильных пацанах, которые приняли его как родного. Даже на одно собрание с ними успел сходить, о чем и хотел мне поведать. Там им рассказывали о клятых дагах, которые приезжают в нашу страну, диктуют тут свои порядки, забирают рабочие места, захватывают город и вообще весь русский мир. Когда меня отпустил смех от явления татарина-националиста, я просветил Ёму, что Дагестан – это Россия, чем сильно испортил ему настроение.
– Ну, все с вами ясно. Артем, позови родителей Степина. – Инспектор торопливо закончила изучать протоколы, описывающие наши злодеяния.
В комнату вошел высокий парень лет двадцати пяти, с сияющей улыбкой и коробкой конфет. Он представился братом мелкого гопника и при этом источал столько приторного обаяния, что становилось тошно. Он сокрушался и извинялся, что из-за его, еще совсем несмышленого братишки был испорчен вечер такой прекрасной дамы. Вручил коробку конфет, робко поцеловал протянутую ручку, а потом закинул бежевый шарф обратно за спину. Девушка хихикала и очаровывалась в меру возможности, чем очень меня огорчила.
Стоящий рядом Ёма аж начал набухать и тереть кулаки при виде этой романтической картины. И дело тут было не только в инстинктивном неприятии другого самца и даже не в том, как смеялась и наклонялась ему навстречу наш инспектор, еще более обнажая своё прекрасное декольте перед этим визитером. Он выглядел дорого. И это нервировало.
Среди моих знакомых таких людей не было. Моя семья была бедной. А родственники еще беднее. Бывшие одноклассники, их родители, нынешние одногруппники – все мы влачили свое небогатое существование, будучи облаченными в одни и те же неброские заношенные ткани. Покупка стильных элементов гардероба, вроде моего пальто, было явлением эпохальным. Их давали потрогать приезжающим родственникам, а их приобретение припоминали тебе годами, как дарованную путевку в совсем иную жизнь.
Но очень редко, на улице, в толпе или университете, взгляд безошибочно выделял людей, которые точно не мерили новые джинсы на картонке торгового ряда. У них встречались замшевые перчатки и бежевые шарфы, блестящие браслеты и кожаные портмоне, как вот у этого залетного перца – элементы декоративные, а не функциональные.
В моей же жизни из элементов разгульного достатка раз в месяц встречалась пачка чипсов. В общем, любой человек с буржуйскими излишествами рефлекторно выделялся нами в категорию врагов народа.
Тем временем Степин-старший закончил с обворожительной частью и перешел к наказательно-показательной. Он налетел на своего брата, отвесил ему звонкую оплеуху и в порыве наигранной ярости вспомнил все клишированные призывы к самосознанию молодежи. От дедушки, который воевал не за такое будущее, до маминого слабого сердца и ее жизни от таблетки к таблетке, которую такими проступками и оборвать недолго.
Тут его брат-быдлан сделал такое виноватое лицо, стал так смущенно бормотать, как ему жаль, что я взирал на него из-за плеча, широко открыв рот. Он, запинаясь и глядя в пол, рассказывал, что просто сглупил, что такое, конечно, больше никогда, ни за что не повторится, что ему стыдно до глубины души. Губы его дрожали, голос срывался, и рыдания казались неминуемыми. Глядя на это преображение еще недавно заплевавшего здесь всё утырка, я просто, до самых своих основ, ООО-ХУ-ЕЛ. Какая все же талантливая молодежь у нас пропадает!
– Ладно, всё, забирайте его. Всё, всё, уходите. Но чтобы больше здесь его не видела, понятно? – инспектор расчувствовалась и решила предотвратить зачинавшийся поток детских слез.
Они, чуть ли не кланяясь в ноги и гремя словами благодарности, пошли на выход. Как вдруг Степин-старший обернулся и пристально всмотрелся в мое лицо.
– И ты здесь?
Я машинально оглянулся, посмотрел на стену и снова на него.
– Дааа? – от растерянности у меня получился скорее вопрос, чем утверждение.
– Вы его знаете? – инспектор тоже удивилась.
– Так это ж мой сосед, я его вот с таких знаю. Ты ж отличник, как тебя сюда вообще занесло? Мама-то тут уже твоя? Ой, как она расстроится…
– Она еще не приехала.
– Так давайте я его заберу!
– Вообще, так не положено…
– Ой, да бросьте, я ж его чуть ли не с пеленок нянчу! Вы знаете, он, когда малым был, то со двора иногда к нам забегал. А мы дверь не закрывали никогда. У нас, знаете, бабушка такая, советской закалки, они-то там дверь никогда не запирали. Ну и вот, я как-то раз на кухню захожу, а он там сидит и чай пьет. Лет пять ему было. А я его первый раз видел, представляете, как удивился. Малой, говорю, ты что тут делаешь. А он такой серьезный вообще, чай, говорит, пью. А потом, еще через год…