Страница 10 из 24
Чокнулись, выпили. И тут произошло нечто любопытное. Упорно молчавший до боя курантов Костя вдруг обратился к Ксении:
– Конечно, Мамардашвили – крупный философ. Но вы, возможно, знаете, что он пять лет работал в журнале «Проблемы мира и социализма», – между прочим, журнал неподцензурный! – а туда посылали исключительно по разнарядке ЦК КПСС. Недавно в «Аргументах и фактах» писали, что «Проблемы» размещались в Праге, на улице Рабиндраната Тагора, в здании бывшей духовной семинарии, и что с этой пражской позиции многих брали на работу в Международный отдел ЦК. Кроме того, Мамардашвили колесил с лекциями по всему миру, среди невыездных не значился, а многие ли из присутствующих бывали на Западе? – взглянул на слегка оторопевшего Крыльцова.
Ксения, видимо, ещё не поняв, что к чему, отреагировала мгновенно:
– Мы с Сашей были в Париже. Центр Помпиду осмотрели. Весь Лувр обошли, – улыбнулась, – Венере Милосской перчатки примерили.
Улыбнулся и Костя:
– Я не о туризме. Известно, с лекциями за рубеж у нас едут только по разрешению того же ЦК. Получается, Мамардашвили, который говорит о себе, что он внутренний эмигрант, на деле негласно входит в номенклатуру. И недавний его цикл «Беседы о мышлении», где он утверждает, что прошлое – это самое страшное, что у нас есть, очень даже с новыми поветриями монтируется, вполне в духе придворных нравов. Он наше прошлое не признаёт. А суть человека проявляется не в том, за что он ратует, но в том, что он отрицает. Кстати, прошлое-то можно изобразить каким угодно, кто-то из великих советовал брать из него огонь, а не пепел, кто – не помню. Но кому-то и пепел может приглянуться.
Так глубоко в тему Ксения не ныряла, она растерялась. И на помощь пришёл Крыльцов:
– Костя, вы, оказывается, увлекаетесь философией. Очень достойное занятие.
– Нет, уважаемый Александр Сергеевич, я философией не увлекаюсь. Просто наблюдаю за тем, что происходит. – Обратился к Ксении: – Вы очень верно сказали, что интерес к Мамардашвили возрос. Потому и я к нему присмотрелся.
– Он у нас въедливый. – Это Вальдемар.
– Канешна, посмотрел кое-что. Вальдемар знает, у нас в институте сейчас что-то вроде разброда, не до науки стало, начальство не жмёт, времени свободного больше. Хоть обчитайся! Я и вычитал, что от Мамардашвили и национализмом попахивает. Он что заявил? Грузины не принимают дерьмовую, нищую жизнь, которой довольствуются русские, русские готовы есть селёдку на клочке газеты, для грузина это неприемлемо. А для меня, русского в десятом поколении, такие речи неприемлемы.
Над столом повисла тишина, и Костя, наверное, для того чтобы смягчить свои резкости, повернулся к Вальдемару.
– Кстати, Мамардашвили – земляк Сталина, тоже из Гори.
Вальдемар отшутился:
– Помните, как Пастернака исключали из Союза писателей? Все говорили: я «Доктора Живаго» не читал, но порицаю. А я скажу: Мамардашвили не читал, но одобряю. Люди, чьё мнение я ценю, очень этого философа чествуют.
– Сейчас таких, которые русских поносят, их как собак нерезаных, – заговорил Николай. – Я вот кое с кем в Москве пообщался – ма-ать царица, что творится! Сразу этот смрад учуял. Смердит.
Никанорыч, давно закончивший трапезу, – много ли в его возрасте надо? – внимательно вслушивался и вглядывался в эти всплески и проблески новой жизни. Он понятия не имел, кто такой Мераб Мамардашвили, и даже не пытался выбрать чью-либо сторону в застольном столкновении мнений – Ксении или этого Кости, для него было важно другое. Он понял, что Мамардашвили – фигура спорная, причём полярно: у одних он вызывает восторги, другие его не приемлют. То ли заводная канарейка, поющая по заказу, то ли что-то вроде вервольфа, оборотня. И поскольку, как явствует из сказанного, философ каким-то боком связан с партноменклатурой, то можно сделать вывод, что во власти назревает раскол, которого следует опасаться. Никанорыч помнил расколы рубежа двадцатых и тридцатых; Сталин за пятки не кусал, сначала взял за горло, убрав Троцкого. Конечно, сегодня ситуация иная, однако раскол во власти всегда губителен.
Примерно в половине второго раскланялся и пополз на второй этаж. Но спать не хотелось. Долго качался в кресле, припоминая и осмысляя подробности новогоднего застолья. Природа наделила его особым умением подмечать мелкие детали жизни, умением, которое оттачивалось на краткосрочных курсах в начале тридцатых, а главное, возрастным опытом. Он знал: именно мелочи, не контролируемые сознанием, порой позволяют угадать то, что человек скрывает под покровом публичного поведения, понять его глубинные чувства, намерения, желания. Выходец из служивой среды, он знал, что умело подмеченные детали дают возможность кое-что предугадывать, а то и делать самые верные выводы.
От его стариковской наблюдательности не ускользнуло, с каким повышенным вниманием Анюта слушала спичи этого Кости, как поспешно шикнула, когда Зоя спросила, нести ли пирог. Никанорыча эти частности наводили на побочные мысли. Подумал: «Парень глубокий, с интересным складом ума. Как он про утверждение и отрицание вставил, а! Такие понимания обычно подсказывает опыт старости, да и то далеко не всем. Что ж, ветер в спину». Заметил и другое: несмотря на отменный аппетит Кости, его тарелка никогда не пустовала, молчаливая Регина только тем и занималась, что наполняла её закусками. Анюта вокруг своего ухажёра так не плясала. Кстати, Вальдемар сегодня был самим собой, пружинистый парень. Никанорыч не раз чаёвничал с ним в летние месяцы на веранде, их отношения складывались по-доброму, потому молодой человек и позволил себе откровенную полемику со старейшиной стола. Никанорыч не разделял телячьих восторгов Вальдемара по поводу идущих перемен – в Брест-Литовске о таких восторгах говорили: «Свистёж!» – однако природным чутьём ощущал, что парень, хотя избыточен в самовыражении, хотя живёт в моменте, без загляда вперёд, но порядочный, не подлец и не хитрец, не пройда. А это главное.
Остальное пусть решает Анюта.
В небольшой уютной двушке у Речного вокзала, где жил Рыжак, было дымно и шумно. На кухне трое мужчин, затягиваясь сигаретами, неспешно потягивали кофе – его варила хозяйка дома. В гостиной в свободных позах сидели в креслах и на стульях ещё пятеро, а в торце неказистого обеденного стола восседал хозяин квартиры.
Восседал и вещал:
– Ситуация складывается благоприятно, и надо убрать с пути помехи, способные притормозить наше святое дело.
– Расшифруйте первую часть тезиса. О благоприятствовании, – требовательно отозвался худенький бородач, утопавший в плюшевом кресле.
«Ему уже выкают», – с удивлением подумал Вальдемар, притулившийся у окна, которое глядело на внутриквартальный проезд. Впервые он закатился сюда прошлой осенью. В тот год палой листвы намело много, тротуары были устланы ярким жёлтым ковром: начали сбрасывать осенний наряд клёны, посаженные лет тридцать назад, когда этот просторный новострой панельных пятиэтажек считался в Москве кварталом для избранных – тех, кто мог позволить себе покупку кооперативного жилья. А сейчас здесь буйствует зелень, кроны деревьев закрывают обзор.
С прошлой осени он бывал здесь довольно часто. Они не сговаривались, но как-то само собой получилось, что накануне Рыжак звонил ему и, словно пароль, с ударением произносил одно-единственное слово: «Жду!» Потом уточнял время. Дмитрий вовсе не в шутку называл свою квартиру неким штабом, где можно обсудить перестроечные события и обговорить план ближайших действий. Курилка давно кончилась, в институте от прежней дисциплины следа не осталось, эмэнэсы, обретя возможность зарабатывать бешеные деньги на договорняках, отбросили аспирантские заботы, ринулись наводить мосты с потенциальными заказчиками, подгоняли под их интересы кандидатские темы, переводя их в новый, «сторонний», то есть оплаченный формат. Некогда строгое начальство безропотно подписывало любые просьбы о пересмотре статуса научных дерзаний – перестройка! «Отцы» института сами включились в денежную гонку, резво добывая выгодные заказы и хитроумно распределяя их среди подчинённых. Где-то высоко-высоко наверху начали безжалостно рубить государственное добро, а у институтского люда не саднило, бесхозные перестроечные щепки народ потащил в свой огород. Настроение, как шутил Рыжак, – эпос с пафосом.